Настоат

Ревновал ли я к Его успеху? О да!.. Я видел, как архитектурные каноны – незыблемые заветы, некогда данные мной, – обращаются в свою противоположность; как Архитектор, испокон века считавшийся властителем дум Города, его абсолютным и полновластным хозяином, становится лишь отражением воли граждан, бессильной проекцией их желаний и устремлений. И слышал я призывный зов вечности, шептавший, что скоро надобность в нас и вовсе исчезнет, а вместе с ней исчезнем и мы сами, ибо без горожан, без их чаяний и страхов, грез и фантазий нас с Сыном попросту не существует. Если хочешь ты спасения для жителей Города, то должен быть готов отойти в сторону, отступить, раствориться в небытии, как только поймешь, что в том и заключается твое высшее предназначение, важнейшая первозданная миссия, святая и благородная цель… Позволить гражданам самим возводить чудесные дворцы и галереи, храмы и капища, театры и стадионы; уйти с поста Великого Архитектора и, подобно разумному, заботливому Отцу, смиренно признать, что меня и взаправду не существует; вот чего от меня ждал Майтреа – как, впрочем, и весь Город. И сейчас эта мысль, подобно острой игле, навсегда вонзилась мне в тело – она засела под кожей; теперь мы с ней одно, как были некогда с Сыном, – и крест сей я буду нести до самой кончины.

Но тогда… Тогда, к несчастью, все было иначе – я оказался неспособен принять то, что подсказывали мне сердце, дух, интуиция, самое мое существо… И не пошел я вослед за Майтреа, я оставил Его одного; я продолжил судорожно работать, возводя массивные, суровые дворцы и чертоги – и с каждым днем все отчетливее сознавая, что время их сочтено, и вскоре они рассыплются и падут, неминуемо обратившись в прах. Вместо того чтобы отойти от дел, спрятаться, признать свое поражение, при этом не прекращая незримо опекать и горожан, и собственного Сына, я поддался гордыне и удалился из Города – и тем подписал Майтреа смертный приговор, а себя, напротив, обрек на бессмертие. В худшем смысле этого слова.

Да, я покинул Сына, постарался возненавидеть Его дивные, легкие, воздушные замки, но не смог – до того они были прекрасны. Но главное – уже тогда я понимал, что не далек тот час, когда горожане обратят свой гнев на великого созидателя; Ноэль же, несчастный, не видел и не хотел видеть, что люди сии недостойны Его бытия, а потому конец Его был неизбежен…

Теплые весенние дожди, благодатные, чистые, искрившиеся в ярких лучах апрельского солнца, омывали бульвары и улицы Города – и в те светлые, но оттого не менее окаянные дни до меня дошел страшный слух, что Сын мой – дорогой и единственный, возлюбленный Сын мой – арестован, что дело Его ведет сам Патриарх, Первосвященник, а ныне, как я уже говорил, Курфюрст Ландграфства; и что обвиняется Он сразу в трех преступлениях: в убийстве друга, помощника и сподвижника, имя которого – Тиориаск – навсегда останется в моей памяти; в вероотступничестве; и, наконец, в поругании Отцовской, то есть моей, чести. Видимо, горожане так и не смогли простить Ноэлю отступления от некогда данного мной древнего архитектурного завета.

А я… А что я? Меня вызывали на следствие… Точнее, псевдоследствие, длившееся не более суток. Естественно, я не явился! Хотя твердо знал, что одно мое слово – громоподобное слово Великого Архитектора – остановит нечестивый процесс и спасет жизнь драгоценному Сыну. Но на сей раз я поступил верно. Ибо вмешаться означало бы уничтожить своим всемогущим покровительством все, к чему стремился Майтреа; сделать Его лишь пешкой в собственной вселенской игре, низвести до уровня младшего компаньона, ученика, подмастерья – в общем, в очередной раз утвердить Отцовскую власть и тем самым отвергнуть наследие Сына.

А теперь проведем аналогию с вами. Молодой человек, вы еще не уснули? Нет? Так вот вам пища для размышлений: незадолго до казни Майтреа потерял память, Он был слаб, разбит, беззащитен, практически обезумел. Однако Синедрион – Совет старейшин, предводительствуемый Понтификом и его извечным помощником Деменцио Урсусом, – счел доводы защиты двурушничеством и лицемерием, ибо ни одного анатомического подтверждения амнезии у Ноэля обнаружено не было. Все в точности, как у нас с вами… Догадываетесь, какая судьба вас ожидает? Впрочем, вернемся к рассказу!

Я ясно, до умопомрачения ясно помню каждую минуту, секунду, каждое мгновение той темной, беззвездной, мучительно долгой ночи, что опустилась на землю в преддверии казни. Я рыдал и падал ниц, проклиная себя и свою гордость; я любил Ноэля всем сердцем, жаждал Его избавленья; однако до рассвета, пока не пропели первые петухи, я трижды отрекся от Сына. Ибо сорвать казнь – значило навсегда убить Его душу; отстраниться – погубить только лишь тело. Выбор был очевиден…

Едва первые лучи солнца озарили пунцовый, застланный тучами горизонт, как я отправился в Город, дабы разделить с Сыном последние часы его жизни. Далекие раскаты чудовищного, сотрясавшего все мироздание грома сжали в смертельных объятиях землю – сие знаменовало рождение новой эпохи.