Настоат

Однако вскоре выяснилось, что прекрасно если и будет, то очень нескоро, ибо поступить на работу в Великое следствие – это только начало. Дункан Клаваретт был, как и прежде, абсолютно недосягаем. На службе он практически не появлялся и предпочитал решать дела, не попадаясь на глаза назойливым посетителям; вечером он до беспамятства напивался на всевозможных приемах, а по утрам отсыпался, не поднимаясь с кровати раньше полудня. Для встречи с ним требовался важный, весомый, не терпящий отлагательства повод – но где было его отыскать?

А что же Иненна? Сутки напролет она занималась лишь тем, что перекладывала с места на место какие-то неведомые и вряд ли кому нужные манускрипты. Каждый новый день был похож на предыдущий; не происходило ровным счетом ничего – время словно остановилось. Радовало только одно – угроза голодной смерти наконец миновала; на работе ее ценили: оказалось, что бесконечное перекладывание бумажек – это исключительно важное и полезное дело, благодаря которому в хаотичный документооборот Великого следствия было внесено некое подобие порядка.

И вскоре золото из бездонных сокровищниц и подвалов Дункана Клаваретта потекло в карманы Иненны полноводной рекой – не прошло и нескольких месяцев, как она позволила себе вернуться к прежнему, блистательному, праздно беззаботному образу жизни. Собственное поместье, двор, овчарня, светские рауты, прислуга в пышных ливреях, тысячи гектаров некогда плодородной, но обратившейся в болото земли, экипажи, эскорт, конное сопровождение из отборных, самых красивых в Городе кирасиров – о чем еще было мечтать? Но мысль о мести, как назло, не отступала – оскорбление, нанесенное ее древнему роду, было столь велико, что не могло померкнуть даже на фоне новой, сказочной, наполненной роскошью жизни.

Между тем злые языки подобострастно шептали, что Дункан Клаваретт, снедаемый жаждой власти и ненавистью к Курфюрсту, с каждым годом становится все более одиноким, замкнутым и нелюдимым; на торжественных приемах он давно не подпускает к себе никого, единственный собеседник его – странный застенчивый карлик с трудно произносимым именем и дурацкой шинелью. Но и этого мало: по слухам, всемогущий Начальник следствия только и делает, что просиживает дни и ночи напролет в окружении пустых бутылок и кипы бумаг с подробными отчетами о последних событиях – и бумаги эти он в пьяном угаре просматривает вновь и вновь, по второму, третьему и сотому кругу, словно бы ожидая, когда уже, наконец, попадется хоть что-нибудь ценное, важное, стоящее. Однако надежды его тщетны – к вящему разочарованию, все отчеты содержат лишь бесконечные донесения о мелких кражах, клевете, беспардонно вываленном на улицу мусоре и тому подобных вещах. И, отчаявшись найти выход, Дункан Клаваретт в ярости бросает эти проклятые, ненавистные бумаги в камин, в бессильной злобе бьет кулаком по столу, ломает все, до чего в состоянии дотянуться, и, безобразно пьяный, едва ли не плача, засыпает прямо в кресле.

Многие годы продолжалось это безумство; сумрак безвременья непроницаемой пеленой окутал впавший в оцепенение Город. Зорко следила Иненна за тем, как Дункан, не находивший своим амбициям достойного применения, становился все более мнительным и суеверным – всюду видел он шпионов Курфюрста, в каждом встречном читал стремление к предательству, обману и вероломству. Пожалуй, это было ей даже на руку, ибо шестым чувством она сознавала, что скоро все мосты для Начальника следствия будут окончательно сожжены – и тогда Дункан не сумеет удержаться от соблазна открыто выступить против курфюрстовой власти. Но если бы все было так просто! К горечи Иненны, те же самые изменения в характере Начальника следствия делали совершенно несбыточной ее собственную мечту об организации совместных действий против тирана – ведь разве можно было убедить Дункана Клаваретта, этого отчаянного, никому не доверяющего честолюбца, что сама она не подослана ландграфской администрацией или, хуже того, лично Курфюрстом или Деменцио Урсусом? Впрочем, можно было пустить дело на самотек и просто ожидать неизбежного, но идея разделаться с Курфюрстом чужими руками, без собственного деятельного участия в свержении его деспотии, казалась Иненне унизительной, гнусной и не соответствующей достоинству ее царского рода.