Настоат

Дункан Клаваретт смеется. Он стоит посреди палаты, освещаемый последними лучами заходящего солнца, тусклый диск которого вот-вот скроется за ослепительно белыми, заснеженными вершинами гор, у подножия покрытых дикорастущими орхидеями и ярко-зеленым бархатистым папоротником. Непролазный кустарник и темный, ощетинившийся бурелом увешаны жемчужной, переливающейся в закатных лучах паутиной, в центре которой сидит он – хищник, паук, готовый растерзать любую добычу. Красота внешнего мира мало волнует его; главное – чтобы он был сыт и доволен. То же самое говорят и про Дункана Клаваретта; справедливо или нет – вопрос не из легких. Со временем ответ на него будет получен.

Дункан заполняет своим смехом все пространство тесной больничной палаты: его явно радует возможность заняться достойным делом – неожиданным расследованием, свалившимся на его голову будто с небес и порученным самим Курфюрстом Вечного Города, в кои-то веки пробудившимся ото сна и вышедшим из состояния дремотного анабиоза. Дункан польщен – кажется, его заслуги оценены по достоинству. Как давно он этого добивался! Как долго он ждал, проводя дни и недели, годы и десятилетия в унылом бездействии, просиживая ночи напролет за бесконечной, отупляющей бумажной работой, сдобренной, правда, неплохим виски; он ждал, чтобы ему, Начальнику следствия всего бескрайнего, раскинувшегося по горам и равнинам Ландграфства – третьему лицу в государстве! – дали наконец настоящее, серьезное дело – а таковых в его почти двухтысячелетней практике до сих пор не случалось, если не считать пары мелких расследований, касавшихся клеветы и хищения государственной собственности.

Не описать, в какой эйфории Дункан Клаваретт пребывает сейчас, предвкушая интересную работу и скорое избавление от ярлыка «кабинетного генерала», навешенного на него многочисленными недоброжелателями и этим проклятым, вездесущим Деменцио Урсусом – ближайшим советником почти уже мертвого, доживающего последние дни Курфюрста. Хитрый, самовлюбленный Деменцио с упоением распускает слухи, будто бы он, Дункан, взлетел столь высоко исключительно благодаря вероломству и близким связям с дочерью вице-короля пограничных провинций. Господи, какая ужасная, наглая, кощунственная ложь! Не говоря уж о том, что за должность Начальника следствия он еще в молодости сполна расплатился собственной кровью, участием в десятках военных кампаний и походами – тяжелейшими походами! – против северных варваров. И почему об этом все позабыли?

Лишь одно вызывает печаль и сожаление: долгожданное, порученное ему дело оказалось слишком простым и прозрачным, до ужаса ясным даже с первого взгляда. Но ничего, за этим расследованием наверняка произойдут и другие, гораздо более сложные и увлекательные; стоит лишь проявить себя, доказать, что мастерство дворцовой интриги – далеко не единственный (хотя, возможно, и самый яркий) из его несомненных талантов.

В общем, жизнь Дункана постепенно налаживается – он преисполнен надежд, как, пожалуй, никто и никогда за последние темные, мрачные годы. О чем еще мечтать! Он стоит в душной, полутемной больничной палате, за окном медленно заходит сокрытое за пунцовыми тучами солнце – но то, что происходит там, вне Больницы, теперь мало интересует Начальника следствия: он-то здесь, и он по-настоящему счастлив; смеется, с радостью и упоением разглядывая подозреваемого, угрюмо сидящего напротив и устало смотрящего на мир сквозь бледные, полуприкрытые веки.

Пришло, пришло мое время: преступник совсем рядом – в двух шагах от меня. И никуда ему отсюда не деться! Из этой серой, пропахшей плесенью и бинтами больничной палаты он весело отправится прямиком на лобное место или, в лучшем случае, в теплую, уютную камеру недавно возведенной Шпандау, Ла Катедраль или даже в казематы Овадан-Депе, что расположены неподалеку, на живописных холмах к югу от Города. Именно там содержатся первейшие враги государства, многих из которых я бы, по правде говоря, давно уже отпустил, ибо ненавидеть Курфюрста и Деменцио Урсуса – есть не что иное, как священная обязанность каждого добродетельного гражданина.