Настоат

Знаете, в чем ваша проблема? В том, что вы – равно как и Дункан, и все остальные – по-прежнему находитесь в плену объективности, в поисках навязчивой причинно-следственной связи, которой в нашем мире нет и, более того, быть не может. Все категории, коими вы мыслите, всё, чем дышите и живете, несет на себе гибельную печать веры в наличие строгих – пускай пока и неразгаданных – правил и закономерностей. Глупо! Отбросьте, наконец, желание действовать рационально, смотреть на мир трезво и рассудительно! Положитесь на свет бытия и дарованную каждому из нас интуицию – и обретете спасение. Вы есть альфа и омега, я же лишь тот, кто, помогая другому – в данном случае вам, – вытаскивает себя из болота… Однако я вас уже утомил – а потому к делу! Время истории!

Мысль моя будто застыла. Как и я сам, она потеряна, поражена, недвижима… Я смотрю на Энлилля и вижу перед собой полусумасшедшего, отчаявшегося человека. Каждый из нас безумен по-своему. Я не понимаю ничего из сказанного им: куда он клонит? на что намекает? чего хочет добиться? Мне кажется, доктор живет внутри собственного, ни на что не похожего мира, и проникнуть в него можно лишь во сне или, хуже того, в бреду, растворившись в галлюцинации.

Между тем Энлилль, глядя на меня исподлобья, решается наконец перейти к сути рассказа:

– Должно быть, вы слышали от нашего доблестного следователя, что уже много столетий у нас не было нераскрытых убийств и преступлений – не считая, конечно, восстаний, регулярно сотрясающих основы и терзающих многострадальное тело Ландграфства. Впрочем, судя по новостным сводкам и лживым сообщениям канала Gorod Today, ничего подобного нет и в помине: недовольства и фронды вовсе не существует – точно так же, как нет и повстанцев, а значит, и жертв среди них. По крайней мере, так утверждают Соловей, Симония, Киссельман и иные авгуры, щедро прикормленные Министерством правды и пропаганды. А Курфюрст свято верит – или делает вид, что верит – в им самим сочиненные сказки. Замкнутый круг; паутина лжи и обмана – в ней и древний демон Баал-Зевул почувствовал бы себя идиотом… И вся эта свистопляска длится уже веками.

Точнее сказать, длилась – ибо конец ее близок, и связан он, естественно, с вами. Все просто: столетия следовали за столетиями, беспросветные, похожие одна на другую ночи сменялись не менее однообразными, тусклыми днями – история текла размеренно и неторопливо, пока, наконец, не случилось нечто: убийство – нераскрытое, таинственное, невозможное. Увидев вас – умирающего, страждущего, обвиненного, – я внезапно осознал, что все это уже происходило когда-то; все уже было – только слегка по-другому, в иных декорациях и с иными действующими лицами. И понял я, что цикл завершился, и вновь мы в начале начал.

Не сомневаюсь, что вы считаете все это бредом: глаза преисполнены скептицизма, а слова, которые вот-вот слетят с языка, будут сочиться неверием, а быть может – и ядом. Однако дослушайте, умоляю! Не прерывайте! Откровение требует тишины, смирения и покоя!

Дыхание Энлилля становится все более глубоким и частым.

– Мириады веков назад я столкнулся со случаем, подобным вашему, – и кончилось все это плохо. Безнадежно, непоправимо, чудовищно плохо! Особенно для меня – ибо человеком, утратившим память и подвергшимся незаслуженным гонениям и оскорблениям, был мой собственный Сын – возлюбленный, единородный, единосущный, дорогой, ненаглядный мой Но́эль Майтре́а. Тридцать три года, до самой его смерти, я смотрел на Него и видел перед собой надежду обреченного мира, будущего спасителя и избавителя – и, поверьте, на то были свои основания! Я не просто любил Его – нет! Я гордился, восхищался Им, как восхищаются собственным непревзойденным творением – совершенным, удивительным, неповторимым.

Тогда я еще не был врачом, да и не помышлял об этом – я работал плотником и одновременно Главным, или Великим Архитектором Вечного Города. Последнее казалось мне особенно интересным – только представьте, молодой человек, что́ может быть созидательнее, прекраснее архитектуры, подлинного проектирования мира, возведения светлого и счастливого будущего. Иногда, в мистическом экстазе, мне даже казалось, что я способен творить прошлое – и кто знает, какова была доля самообмана, иллюзии в этих пленительных мечтах и видениях.

Ноэль Майтреа хотел продолжать мое дело, но тень отца – не Гамлета, нет, моя собственная – тень непогрешимого, идеального Архитектора, коим я, без лишней скромности, и являлся – мешала Ему двигаться дальше. Мир, человек, Город – все жаждали перемен, нуждались в чем-то новом, неизведанном, незнакомом; в великой, всепробуждающей силе, Идее – а дать ее горожанам я, ветхий старик, был уже не в состоянии.