Настоящая фантастика 2014

Но было еще кое-что. Я обратил внимание на тот фрагмент рассказа, где говорится о симфантах – существах, которые создают параллельные миры, просто воображая их. «Да это же «Число зверя» Роберта Хайнлайна», – сказал я себе и принялся искать другие аллюзии в тексте. Их оказалось очень много. Я обнаружил кивки в адрес Станислава Лема (слово «нигдешний» употреблялось в одной философской тираде в романе «Осмотр на месте»), Йэна Бэнкса (симфетки Потоцкого могут переносить своих партнеров в параллельные миры во время интимной близости, точь-в-точь как героини романа Бэнкса «Transition», «Переход»), Пелевина (демон-демиург в его рассказе «Отель хороших воплощений» выходит из священного транса, увидев свое отражение в бутылке, – это созвучно уже упоминавшемуся сравнению симфа с «фасеточным глазом стрекозы, одна часть которого случайно увидела другую – и провалилась в reductio ad infinitum»). И как я мог не заметить раньше, что 42 главы – это очевидная отсылка к Дугласу Адамсу! (Что тоже иронично, учитывая, что 42 – это ответ непонятно на какой вопрос, то есть квазиответ – двоюродный брат квазиверсума.) Я находил аллюзии почти на любого фантаста, которого смог вспомнить, причем ровно на одного в каждом фрагменте. Выходило, что каждая очередная смерть Живова – это еще и смерть какой-то разновидности фантастической литературы.

Но главная подсказка ждала меня как раз в 42-м фрагменте. Дело в том, что в последних девяти словах рассказа акростихом читается слово «кенотафия». Это любопытный пример контронима – слова, противоречащего самому себе. С одной стороны, его можно расшифровать как «эпитафия по Кено». Имеется в виду Раймон Кено, создатель «Ста тысяч миллиардов стихотворений» и других комбинаторных шедевров, один из основателей французского объединения «Улипо», Мастерской потенциальной литературы. Потоцкий в молодости увлекался литературными играми улиповцев. С другой стороны, кенотаф – это «пустая могила» (от греч. kenos – пустой и táphos – могила), мемориал, не содержащий никаких останков покойного. Так, есть кенотафы Никколо Макиавелли и Марины Цветаевой. Значит, «кенотафия» – это эпитафия Кено, чья могила пуста, или же эпитафия неумершему Кено, или же – эпитафия неумершей литературе. Потоцкий высмеял, подорвал смерть не только своего героя, но и всей литературы.

В первый раз «40 000 смертей…» открылись для меня как цирковой номер с жонглированием научно-фантастическими кеглями, во второй раз – как притча о слабости воли, в третий – как апология литературы и литературного процесса, высмеивание ее периодических предсмертных жалоб, всегда оканчивающихся новым приливом сил. И здесь рассказ опять как будто вырос вместе с эпохой. Я нашел в нем описание не только того, что было, но и того, что стало. Сомнения в будущем литературы, мучившие меня и мое окружение 30 лет назад, опрокидывались и высмеивались Потоцким точно так же, как их опрокинуло само время. Пусть очередной автор уйдет в небытие, пусть очередное направление выдохнется, литература никуда не денется, потому что само ее умирание – легко превращается в сюжет.

А может быть, литература умирает в конце каждой книги и рождается в начале следующей?

Я бы с удовольствием обсудил это с Потоцким. Я бы с удовольствием узнал у него, зачем он 30 лет водил меня за нос со своим бездонным текстом. Но если герою и литературе в целом не страшны 40 000 смертей, автору оказалось достаточно и одной.

Неделю назад мой студент прислал мне две ссылки: вторую – на «40 000 смертей…», а первую – на новость о кончине Потоцкого. Так что материал, который я готовлю, одновременно будет и некрологом.

Я почти дописал его. Но чего-то не хватает. Концовка никак не получается. Наверное, меня ставит в тупик неокончательность моих выводов. Что, если я не увидел чего-то еще более важного? Что, если через 15 лет я открою рассказ про бортпроводника – и пойму, что был слеп? Может быть, текст заставит меня поверить во что-нибудь совсем уж невероятное. Например, в то, что смерть Потоцкого так же внутренне противоречива, как и смерть Живова, а значит, по большому счету, просто не может восприниматься всерьез.

Сергей Чебаненко Над Саракшем звездное небо

«…Но почему мне иногда кажется, что этот – или очень похожий на него – роман будет все-таки со временем написан? Не братьями Стругацкими, разумеется. И не С. Витицким. Но кем?»

Б. Н. Стругацкий, «Комментарии к пройденному»

История появления текста под названием «Над Саракшем звездное небо» и загадочна, и скандальна.