Настоящие индейцы

– Моника, ты ведь сидишь на бревне. А можно рабу сесть на землю ниже тебя? Ты всегда можешь сказать, что он сидит по обычаю рабов своей родины. У нас в древние времена рабам так можно было. Но обязательно ниже хозяев.

Индианка подумала:

– У нас так можно сидеть пленным. Они тоже рабы. Да, наверное, тогда ничего не будет. Ведь никто не сможет сказать, что я позволяю рабу то, что можно свободным. Гай, садись.

Не самый худший земной адвокат посмеивался, слушая наши рассуждения. Похоже, он давно решил для себя конфликт самолюбия и практического расчета. Необходимость сидеть на грунте, а не на бревне его ничуть не смущала. Казалось, он вообще относится к индейским заморочкам снисходительно – как взрослый к детским играм, в которые положено играть с самым серьезным выражением лица.

Моника очень церемонно спросила у меня, буду ли я еще есть. Когда я отказалась, она протянула миску Гаю со словами: «Возьми, я даю тебе эту еду». Гай жевал и рассказывал:

– Ида билась в истерике, а Люкассен ее утешал. Он уступил ей свою комнатку, пообещал, что никто ей и слова грубого больше не скажет. Представления о грубости у Иды, конечно, специфические. Она родилась в захудалой колонии, но с ощущением своей сверхценности для мира. Всю жизнь она с презрением отвергала любые компромиссы, ожидая принца на белом коне, который наконец-то вознесет ее на должную высоту. На ту высоту, для которой она, по ее мнению, и была рождена. Принца не было, но Ида терпеливо ждала. Поэтому все попытки окружающих поговорить с ней хотя бы на равных она воспринимала как грубость и хамство. Тут на горизонте возник Люкассен. Отпрыск пусть и младшей ветви, зато аристократической. Иде удалось забеременеть от него, а он проявил заинтересованность в ребенке. Перед Идой замаячил желанный трон, и вся ее истинная сущность тут же вылезла наружу. Она уже ощущает себя принцессой и на всех, кроме Люкассена, глядит свысока. Пробил час ее торжества, и она спешит наверстать упущенное. Она больше не желает терпеть иного отношения к своей персоне, кроме подобострастного.

Моника внимательно слушала, только глаза ее раскрывались все шире и шире, а взгляд наполнялся тревогой.

– Коммандер – царевич? – уточнила она.

– М-м… нет. Он кто-то вроде внука младшей сестры старейшины из Большого Совета, – объяснил Гай.

– О-о, – только и сказала Моника. – Это важный вельможа. Но почему он так скромно ведет себя? Это неправильно. Если вельможа держится как простой индеец, не требуя почестей и уважения, то индейцы перестанут уважать и других вельмож. А им это не понравится.

– В том и дело. Ида выросла в месте, которое можно сравнить с самой-самой глухой деревней. Там не было мудрых стариков, которые объяснили бы ей, как устроена жизнь. Она знает, что быть женой вельможи – хорошо, все должны ее почитать и уважать, потому что у нее великий муж. Но она не знает многого другого. Такие люди, как Люкассен, не могут случайно оказаться в армии в зрелом возрасте. Армия – это для молодых, которым надо показать себя и добыть свою славу. Некоторые остаются в армии на всю жизнь, но они в возрасте Люкассена имеют совсем другую власть. Моника, это как в храмовой гвардии. Ты не увидишь там взрослых мужчин – только молодые и неженатые. А взрослые мужчины – это главные командиры. Но чаще гвардеец в тридцать лет возвращается домой богатым и берет сразу две жены.

– Да, да. Но почему тогда Люкассен здесь?

– Потому что у него есть семья. Ида слишком много сказок слушала в детстве. А в сказках у царевичей есть только отец, и то не всегда. У настоящих царевичей много родни. И эта родня решает, достоин ли царевич жить как вельможа. Люкассена в армию сослали. Это наказание, которому его подвергла семья. И Иду примут плохо. Очень плохо. Если вообще примут. Она не станет вельможной дамой, потому что ее мужа лишили высокого статуса. Она этого не понимает.

– Гай, а вы не знаете, что ли, кто такой Максим Люкассен? – насторожилась я. – Вы не встречали его раньше?

– Меня немного беспокоил этот момент. Он показался знакомым. Я точно никогда не встречал его, но есть ощущение, что уже слышал об этом человеке. Я спросил его, но он отшутился.

– А-а, – я зло рассмеялась. – Тогда я расскажу. Вы поймете, в чем трагизм ситуации. Или комизм. До февраля этого года Максима Люкассена звали Максимиллиан ван ден Берг.

Гай длинно присвистнул.