Наступление продолжается

— Дивно дуже, товарищ старший лейтенант: паны, на землю аренда… Вроде на тридцать рокив обратно въихав. Дочка моя давно, еще до войны, книжку вслух читала про машину, на которую як сядешь, так на сколько рокив чи наперед, чи назад уедешь. Мы на конях едем, не на чудесной машине. А на якую старорежимную жизнь дивимся!

Солнце уже коснулось краем далекой темно-зеленой, почти синей, вершины, и алый свет заката разлился во все небо. Огромный малиновый шар, полузаслоненный просвечивающим насквозь синеватым облачком, быстро исчезал за горой. Повозка выехала из проулка на улицу. По ней, во всю ее ширину, пыля, брело стадо. Спокойно переливалось монотонное мычание. Слышался мягкий размеренный топот копыт, погружаемых в пышную пыль. Черные, пегие, бурые, белые коровы шли, величаво неся отягощенные вымена, и запах парного молока мешался с запахом нагретой за день пыли.

Опанасенко приостановил лошадей, ожидая, пока стадо пройдет, и, озирая пестрый поток, критически произнес:

— Беспородные!

Пастух, с коричневым от загара лицом, с давно не бритой бородой, в заношенной холщовой рубахе и в узких грязно-белых, тоже холщовых, брюках, босой, с почерневшими ступнями, неторопливо брел вслед за стадом. Длинный тяжелый бич, как серый змей, полз за ним по пыли. А сзади широко шагал, стараясь не отставать, подпасок лет двенадцати, в старом-престаром солдатском мундире. Мундир был ему велик, почти до пят, и висел на плечах, как плащ.

Пастух внимательно и, как показалось Гурьеву, опасливо посмотрел на повозку с неизвестными военными. Пастушонок прошел, тараща на еще не виданных им русских черные глаза.

Из-за оград то и дело высовывались любопытные и настороженные лица. Босой старик в овчинной жилетке, куривший трубку возле плетеной калитки, завидев едущих, вынул трубку изо рта и, не ответив Матею, который весело крикнул ему что-то, поспешно скрылся за калиткой. Шедшая навстречу женщина с коромыслом на плече, в белой кофте с расшитыми рукавами, шарахнулась в сторону, чуть не уронив ведер, и торопливо побежала.

Несколько черноволосых ребячьих голов с вытаращенными в изумлении глазами показалось над плетнем. Но как только повозка поравнялась с ними, головы мгновенно исчезли.

«Неужели боятся нас?» Гурьеву очень захотелось сейчас же ехать дальше. Не найдут ли они проводника?

— Трэкытоаря [11] — страда [12]есте. Бун! — с готовностью ответил на вопрос Гурьева Матей.

— Бун-то, бун, да кони пристали, товарищ старший лейтенант, — возразил Опанасенко. И Гурьев, поразмыслив, решил все же остановиться на ночлег.

Опанасенко круто завернул лошадей к указанным Матеем плетеным воротам. Федьков недовольно поморщился: двор бедноватый! Заехать бы к какому-нибудь богатею да заставить его развернуться! Пусть потрясется за свои сундуки. Ха! Федькову на них наплевать. Но пускай толстопузый страшится, привыкает: когда-нибудь свои раскулачат.

Соскочив с повозки, Матей широко распахнул заскрипевшие ворота.

Навстречу шел старик с непокрытой серебряной головой. На темном сухом лице, издавна прокаленном солнцем, резко выделялись большие, чуть обвисшие, седые усы, окаймлявшие крутой, в мелких морщинках, подбородок. Сквозь распахнутый ворот холстинной рубахи темнела загорелая грудь.

Старик смотрел на приехавших настороженно, губы его были тесно сжаты, видно, он еще не знал: огорчаться или радоваться…

Подошедший к старику Матей быстро заговорил, улыбаясь и показывая на русских. Старик согласно кивал головой. Вдруг его лицо стало строгим, даже торжественным. Он вскинул голову — серебряные усы горделиво взметнулись — и резким движением поднял вровень с головой крепко стиснутый кулак:

— Трайасса [13]армата рошие!

Навстречу поданной ему руке советского офицера протянул суховатую, коричневую ладонь, радушно улыбнулся:

— Здравству, товариш! Ден добры! — и с достоинством отрекомендовался: — Илие Сырбу.

Из хлева выглянула маленькая, сухонькая старушка в черном, наглухо повязанном платке, в выцветшем платье из крашеного холста. Худые ступни ее были темны от пыли и загара. В руке она несла тяжелый деревянный подойник.

Увидев во дворе чужих, старушка остолбенела. Веревочная ручка подойника чуть не выскользнула из дрогнувших пальцев, губы испуганно задрожали. Она мелко-мелко закрестилась и засеменила к хате. Илие, поглядев ей вслед, недовольно хмыкнул в усы.

— Нас испугалась? — спросил Гурьев Матея.

— Да, — смущенно ответил тот, — мама Дидина…

Дидина тем временем вынырнула из двери хаты и, далеко огибая приезжих и их повозку, юркнула в хлев. Вскоре оттуда послышался ее торопливый голос: она звала не то Матея, не то Илие.

— Злякалась! — Трофим Сидорович был недоволен: — Ну ее! Яка нервна…

— Эх, надо бы не сюда, а к буржую какому заехать. То было бы дело, — сказал Федьков.

— И здесь сойдет, — ответил Гурьев. — Тебе бы все у княгинь ночевать…

Опанасенко и Федьков остались на дворе устраивать лошадей, а Гурьев, сопровождаемый Матеем, вошел в хату.