Наступление продолжается

Полк совершал переходы по сорок — пятьдесят километров в сутки. Как назло, уже много дней, с первых чисел января, стояла необычайная для этого времени оттепель. Жирная украинская земля, согретая неожиданно подобревшим зимним солнцем, стала почти непроходимой. Грязь засасывала колеса и копыта, прилипала к ногам, заливалась в голенища сапог. В отдельных местах идти по дороге было совсем невозможно, и пехота шагала прямо полем, по жнивью. Обгоняя стрелков, на рысях проходили вперед казачьи полки. Разбрызгивая грязь и мокрый снег, с тяжелым ревом шли танки и самоходки, густо облепленные десантниками. Все спешило на Корсунь.

Дороги походили на грязевые реки. Выехать на машине — значило застрять, если не на первом километре, так на десятом. Повсюду видны были грузовики, глубоко севшие в грязь. Лошади, выбившись из сил, едва тащили повозки с боеприпасами. По обочинам лежали в мутных лужах конские трупы, стояли поломанные повозки, не выдержавшие дорожных испытаний. Измученные артиллеристы и обозники почти всю дорогу помогали храпящим, покрытым пеной, шатающимся от напряжения лошадям. Нередко приходилось тянуть и самих лошадей, окончательно потерявших силы. Только солдатской выносливости не было предела.

Медлить было нельзя. Полк шел днем и ночью, останавливаясь на короткие привалы не более чем на четыре часа в сутки. Особенно тяжело было в ночных маршах. Ноги, сбиваясь в кромешной тьме с протоптанной тропки, то и дело уходили в глубокую грязь. Случалось, что изнемогшие бойцы засыпали на ходу и падали. Но они подымались и снова шли.

Вместе со своими ротами шагали Ольга и Зина. На марше, в утомительную бессонную ночь, им не раз вспоминался госпиталь. Но если бы сейчас им предложили вернуться туда, они отказались бы.

Капитан Яковенко остановился у края дороги, внимательно оглядывая колонну своего батальона. Лицо комбата, еще хранящее следы юношеской округлости, но уже с жесткой складкой у рта, было озабочено. Он видел, как сильно устали его бойцы. Это было заметно прежде всего по молчанию, тяжело нависшему над рядами. Не слышно было обычных на походе разговоров и шуток. Только монотонное, равномерное чавканье грязи под десятками солдатских сапог нарушало тишину. «Надо отдых дать», — подумал Яковенко и крикнул проходившему мимо командиру второй, головной роты, старшему лейтенанту Скорнякову:

— Привал!

Бойцы, присев возле дороги, на старом жнивье, где посуше, дружно начали ладить самокрутки.

— Эх, табачок кончается! — посетовал кто-то, запуская руку в отощавший кисет.

— Ничего, скоро трофейного попробуем.

— Подумаешь, трофейный! Фашиста скорей бы достукать, хай ему грец!

— И чего оно воюе? — возмущенно промолвил пожилой усатый солдат, видимо, из недавно призванных, в пестрых домашних рукавицах. — Все одно понятно, что вин войну проиграв.

— Ты, Опанасенко, Гитлеру разъясни, чтобы он хенде хох.

— Та хай ему бис разъясняе! — сплюнул усатый.

Солдат средних лет, с давно не бритой коричневой щетиной на подбородке, пыхнув цигаркой, заметил:

— Он мира попросит, как до границы дойдем.

— Нет, шалишь! Меньше чем до Берлина — я не согласен! — возразил командир отделения сержант Панков, молодцевато поправляя выбившуюся из-под шапки не то русую, не то седоватую прядь. Было Панкову уже под тридцать, но по всем повадкам в голосу он казался моложе, хотя и хлебал фронтовое лихо по полной солдатской норме с первого дня войны.

— Фашиста на развод оставлять нельзя. Отдышится — опять полезет, — серьезно сказал солдат из пожилых, суховатый, чисто выбритый, с аккуратно подстриженными усами. Все остальные уважительно называли его Григорием Михайловичем. Небритый почтительно взглянул на него и сказал извиняющимся голосом:

— Да разве я против? Я — до победного конца. Берлин так Берлин.

— Еще и Украина велика! — вздохнул Опанасенко. — Шагать да шагать.

— Прошагаем! — сержант шутливо подмигнул собеседникам: — Царица полей, ног не жалей.

Самый юный солдат, подтянутый я тихий паренек, стащил с себя сапог и озабоченно посмотрел на ногу.

— Что, Петя, быстро ехал — пятки стер? — спросил Григорий Михайлович и посоветовал: — Переобуйся!

Петя развязал вещевой мешок и вытащил оттуда чистые портянки, намотанные на толстую увесистую книгу.

— Лишняя тяжесть в походе! — заметил небритый. — Выбросил бы ты премудрость эту, студент!

— Нельзя, товарищ Плоскин, выбрасывать! — серьезно ответил Петя. Он бережно обтер книгу рукавом и уложил ее обратно. Уже не первый месяц путешествовала она со своим хозяином, рядовым Гастевым, по фронтовым дорогам. Ему редко удавалось раскрыть ее, но все же он не считал эту математическую книгу лишней тяжестью. С ней он пришел в часть с первого курса физмата, с ней думал и вернуться туда после войны.

— А как думаете, куда попадем: в наступление или в оборону? — полюбопытствовал Плоскин.

— Ишь ты в оборону! — усмехнулся сержант. — Для нас оборонный сезон давно прошел. Теперь тебе не сорок первый.