Наступление продолжается

Глаза женщины сверкнули гневом. Запахнув ребенка полой своего балахона, она крепче прижала его к себе.

— Я вижу, с вами бесполезно разговаривать! — отчеканила она, хотя, чувствовалось по голосу, ей хотелось плакать. — Есть у вас старший?

Федьков несколько смутился: «Чудно́, гордая какая!»

— Старший спит еще. Обождите на скамейке у ворот, — сказал он строго официальным голосом. — Здесь посторонним находиться не положено!

Ничего не ответив, она медленно вышла за ворота. Федьков смотрел вслед: «Уйдет или нет?» Из сарая выглянул Опанасенко:

— С кем балакал?

— Да тут одна фрау старшего спрашивает. Русская, говорит.

— Наша дивчина?

— Какая там дивчина! С пополнением.

— А видкиля она?

— Кажись, полтавская. До Берлина не доехала, раздумала. Теперь обратно захотела.

— Да де же вона?

— Я ей за воротами велел ждать, пока старший лейтенант выйдет…

С необычной для него резвостью Трофим Сидорович выбежал за калитку. На скамье, спиной к нему, сидела женщина, низко склонившись к ребенку, которого держала на коленях. Еще не видя ее лица, Трофим Сидорович во всех очертаниях фигуры почувствовал знакомое, родное…

«Яринко, дочка!» — хотел крикнуть он, но в этот миг женщина обернулась, и Трофим Сидорович увидел незнакомое лицо. Слова застряли у него в горле…

— Вы старший? — спросила она.

— Ни! — улыбнулся Трофим Сидорович. — Я старый, да не старший. Но я вас проведу до нашего старшего лейтенанта, як он проснется. А вы сами видкиля?

— Оттуда, — улыбнулась женщина, легким поворотом головы показывая в сторону гор, зеленой стеной стоявших над Мэркулешти. Ее сразу расположил к себе этот пожилой усатый солдат с добрыми глазами и мягким украинским говором. Не то, что тот, на дворе… молодой, ершистый.

Через две-три минуты она, покачивая на коленях ребенка, уже как со своим беседовала с Трофимом Сидоровичем, присевшим на скамью рядом. Зовут ее Наташей, она действительно его землячка, полтавская, но из другого района. Училась в Москве.

— В сорок первом году приехала домой на каникулы, а через два дня — война! — охотно рассказывала Наташа; радостно было ей на чужбине поведать о себе родному советскому человеку. — Что делать? В институт возвращаться или дома оставаться? Заболела, как на грех. И поездов на Москву уже нет… Так и осталась. Пришли немцы…

— Вот це — погано дило, — сочувственно вздохнул Трофим Сидорович.

— Как ни пряталась, а все же забрали и меня вместе с другими девчатами.

— До Неметчины?

— Нет. В прачечный отряд отправили. Извелись мы: товарищи, подружки наши с фашистами воюют, а мы этим гадам обязаны белье стирать… Убежим! А как убежишь? Один раз заставили нас красноармейские гимнастерки стирать, пулями продырявленные, в крови. С пленных или с убитых содранные. Немцы, они ведь экономные. Никакой тряпке пропасть не дадут. Взяла я одну такую гимнастерку, вся душа во мне перевернулась: не могу больше на фашистов работать! Говорю девчатам: «Сегодня же ночью бежим!» Побежали… Мимо охраны удалось проскочить, а тут сразу тревога, погоня — я всех своих порастеряла. Одна осталась. Переждала в кустах до рассвета, а как заря показалась, пошла прямо лесом туда, где солнышко всходит. Хотела пробраться к своим, через фронт. Шла от деревни к деревне. Помогали добрые люди. А уже возле самой передовой в селе заночевала и попалась. Донес полицаям кто-то про постороннюю. Отправили меня в особый лагерь, для беглых. Там рядом со мной в бараке женщина одна оказалась: муж партизан, вот ее и забрали. Уже в лагере, в эту зиму, родила она вот его, Ванюшку, — Наташа глазами показала на тихо посапывающий сверток на своих коленях.

— А потом немцы отступать стали и нас погнали. Ох и погибло наших на дорогах… — Наташа замолчала, словно перед ней встали страшные видения пережитого.

Трофим Сидорович, сурово сдвинув брови, молча вытащил кисет, скрутил цигарку, закурил. Табачный дым, казалось, помогал ему заглушить душевную боль. Может, и его Яринку вот так же гонят гитлеровцы по чужедальним дорогам из лагеря в лагерь? А может, загубили уже? Ведь гордая его дочка, непокорная…

— Ванюшки этого мать, — продолжала Наташа, — заболела после родов. Едва брела. Мы ее под руки вели, а Ванюшку по очереди тащили. Совсем она ослабла: после привала и подняться не смогла. Похоронили ее возле дороги. Эсэсовец-конвоир и зарыть как следует не дал, кричал все: «Шнель, шнель!» Погнали нас дальше. Я покрепче других оказалась, так и тащила Ванюшку. Он ко мне привыкать стал: тянулся сразу, как увидит… Всю весну нас на запад пешком по Украине гнали.

— Грязища страшенная была тогда, — заметил Трофим Сидорович, — трудно наступать было.

— А нам каково приходилось? Ведь в чужую сторону угоняют… Да и с голоду всех валило. Известно, какое питание фашисты давали: умереть, может, и не умрешь, но и жив не останешься.

— И куда же потом вас?

— Потом? В Могилев-Подольском позатолкали в вагоны, заперли, объявили: отправляем в Германию, спасаем от большевиков.

— Спасители!.. — не смог смолчать Трофим Сидорович.