Настырный

Но если этот белый не шпион, на что же он тогда надеется? Да не надеется он ни на что, просто держаться умеет… Ладно, от меня ты тоже не услышишь стонов!

— Слушай, сосед, — я сам удивился, как спокойно и даже насмешливо звучит мои голос. — Чего ж ты замолчал? Рассказал бы, как с Марией спознался. Все быстрей время пройдет!..

Якуб пошевельнулся, зашуршав соломой.

— Что, забрало тебя? А еще большевик!..

Я промолчал.

— Ладно, не злись, дело понятное, мужик есть мужик, белый ли, красный ли… — он опять немножко то-молчал. — Про Марию рассказывать — одно удовольствие. Хороша была бабочка, ничего не скажешь! Сама тоненькая, грудь высокая, полная… Складненькая такая, ну прямо альчик со свинчаткой! Волосы густые, темные, как у наших девушек. У нее мать была из этих краев… Умерла рано, Марию ребенком оставила… Отец в Ставрополе живет в своем имении. Вернее, жил, теперь неизвестно… Ты хоть знаешь, где Ставрополь?

— Вроде знаю…

— Знаешь ты, как же! Небось думаешь, в Египте где-нибудь, а он в России, недалеко от Кавказа. Про Кавказ то слыхал?

— Слыхал…

— Ну ладно, предположим… Значит, увидел я ее первый раз дома, когда к полковнику пришел. Я тогда только из Москвы вернулся… Три недели добирался…

Он помолчал, припоминая что-то.

— Приехал, а большевики отца убили… Пришлось снова за винтовку взяться, хотя войной сыт был по горло… Революцию тоже повидал. Только какая это революция? Хватают винтовки все кому не лень… Голодные, оборванные, «ур-ра!» кричат. Умирают со знаменем в руках. А им не знамен надо, а хлеба!

— Так его ж приходится у богачей отнимать. Он у вас по амбарам запрятан.

— Отнимать! Им это можно — отнимать! Годок-второй друг друга поколошматят, ничего не случится, бабы других солдат народят! Россия велика: на одной стороне солнце всходит, на другой уж день кончается!.. А вот если мы, пяток несчастных туркмен, два дня друг друга убивать станем, на третий день на нашей земле одни собаки выть будут!

— Значит, по-твоему, пусть баи нас голодом морят, жизнь нашу заедают, все мы терпеть должны, раз туркмены?

Офицер усмехнулся.

— Что ж, давай бей… раз лучшего придумать не можешь! Ладно, лень мне с тобой спорить. Лучше я про Марию буду рассказывать… Да… Я сначала на нее и не смотрел, во всяком случае, вид делал, что не смотрю. Все полковнику старался угодить. Сколотил отряд удалых джигитов, кое-что для него сделали. Доволен был. А теперь вот расстрелять прикажет. Может, даже собственной рукой уничтожит.

…Знаешь, что он мне один раз сказал? «Ваше туркменское бахвальство, заносчивость ваша — пережиток. Не понимаете реальной обстановки, вот и кичитесь храбростью предков!» Я ему говорю, плох, мол, тот народ, который не гордится своими предками. «Гордиться, говорит, надо, мы, русские, тоже гордимся победами предков, но не надо терять чувство реальности. Чем конкретно гордитесь вы?» — «Тем, что наши предки всегда стремились к свободе!» А он посмотрел на меня, глаза прищурил и спрашивает: «А что такое свобода, можешь ты мне объяснить?»

Меня сразу, как башкой об дувал. Черт его знает, как это объяснить. А он воспользовался моей заминкой. «Видишь, — говорит, — ты себе отчета не отдаешь в словах! Нет у туркмен силы, чтобы свободу свою хваленую охранять! Теперешний враг не на коленях, не с саблями, а с пушками и с танками нагрянет! Кто вам поможет? Большевики? Не помогут, самим жрать нечего! Англичане и подкинули бы кое-что, да больно далеко до них! Только мы, питомцы великого русского императора, можем вас выручить. Вы должны хранить нам верность и поменьше болтать о свободе!»

— И ты считаешь, он прав?

— А-а, прав, не прав, какая теперь разница! Последнюю ночь прожить бы по-человечески, а тут твари эти проклятые! Чешется все — сил нет. Подожди, вроде стучат…

Я прислушался. Нет, ничего особенного. Вдалеке со свистом пронесся паровоз. Ишак прокричал в степи… Часовой, стоявший у дверей, тянул какую-то грустную бесконечную песню…

— Ничего не слышно. Почудилось…

— Может, и почудилось. А вообще-то больно бы им хорошо ночью от нас избавиться!..

Я не ответил. Пусть думает, что я спокоен, что мне все равно, что меня сейчас интересует только Мария.

— Выходит, ты с ней нарочно? Полковнику решил досадить?

— Ничего я не решил! — с неожиданной горячностью отозвался Якуб. — Если бы она, дрянь этакая, сама на меня не поглядывала, я бы теперь горя не знал! Покоя лишила, проклятая! Как зыркнет своими глазищами, так и сна нет, до утра под одеялом ворочаешься! Но я и виду не подавал, что томлюсь по ней. Честь его берег! Не веришь?

— Почему ж… Верю.

Он опять помолчал, вздохнул, заговорил тише: