Насвистывая в темноте

Мне хотелось задать столько вопросов про маму, умолять описать все подробно. Например, спрашивала ли она обо мне, и когда она вернется домой, и не нужно ли принести ей что-нибудь, вроде золоченой щетки, чтобы причесываться, но я не была уверена на все сто процентов, что он сказал мне правду, и даже если сказал, я ну никак не могла заставить себя дать Расмуссену понять, что мне от него что-то нужно.

— У твоей мамы все трудности позади, но… — Расмуссен свернул на 56-ю улицу. — У Холла были кое-какие неприятности, и я знаю, это может тебя расстроить, Салли, но Холл… Холл… Как бы выразиться…

— Чертов долбаный ублюдок?

Расмуссен хохотнул, но тут же умолк.

— Я не вполне одобряю ваш подбор выражений, юная леди, но мне кажется, что в данном случае вы дали точное определение.

Когда Расмуссен говорил, я то и дело смотрела на его подбородок. У него там, в самом низу, шрамик, похожий на запятую. Я ни за что не смогла бы посмотреть ему в глаза, что бы ни говорила Этель. А погляди я в глаза Расмуссену, думаю, моя душа вылетела бы из окошка и прямиком влетела бы в его. Или, возможно, он загипнотизировал бы меня, как тот доктор в фильме под названием «Три лика Евы», где внутри одной тетеньки жило слишком много людей, так что доктор загипнотизировал Еву и попросил парочку из них валить восвояси. Смотри мне в глаза. Смотри мне в глаза. Нет уж, дудки, спасибо вам большое.

— Ты слыхала, что мы с твоей мамой дружим еще со школы, да? — повторил он.

Не хотелось это признавать, но я уже подозревала, что мама дружит с Расмуссеном, — из-за той выпускной фотографии в тайнике, на которой они стоят рядышком и Расмуссен улыбается маме, хотя вроде как улыбаться надо в камеру Джима Мэдигана из «Фотостудии Джима Мэдигана».

— В общем, как я и говорил, Холл попал в серьезную передрягу, — сказал Расмуссен.

— Знаю. — Я начала накручивать прядь волос на палец, к чему пристрастилась совсем недавно. Это вроде как немного умеряло мое воображение. — Мистер Питерсон рассказал, что Холл стукнул мистера Джербака пивной бутылкой и теперь сидит в тюрьме и ему готовятся предъявить обвинение.

Мы свернули на 58-ю улицу, где жили Пяцковски, Расмуссен подъехал к их дому, остановился напротив.

— Джуни мертва почти год. С трудом верится. — Он встряхнулся, как делают люди, когда знают, что не могут вынести то, что чувствуют, и надеются просто от этого избавиться. — Дом выставили на продажу. Надо бы прибраться во дворе.

Я тоже посмотрела на дом Пяцковски и заметила нечто такое, чего не углядела в тот день, когда мы с Тру проходили мимо по дороге в церковь — когда узнали про мамину стафилококковую инфекцию. А там забавный такой синий скворечник, криво висящий на дождевом желобе под крышей, и на нем какая-то надпись, я не могла разобрать, что написано. Скворечник покачивался на ветерке.

Расмуссен тоже смотрел на него.

— Мы с Джуни вместе смастерили скворечник, — сказал он тихо. — Синий был ее любимым цветом. И ей нравились птицы. Особенно синешейки. Она называла их «счастье на крылышках».

Я промолчала, подумав: большой и сильный снаружи, Расмуссен такой мягкий внутри, и меня эта мысль потрясла, но правда же, он словно вишня в шоколаде. Этель не ошиблась. Мои мысли шли вкось и вкривь, но недостаточно вкривь, чтобы я не поняла — Расмуссен говорит правду. Дело в том, что синий точно был любимым цветом Джуни, она просто обожала синий сахар в мешочках «Лик-Эм-Эйд» — после губы у нее становились точь-в-точь васильки.

— Ты ведь знаешь, что Джуни моя племянница, да? Дочка моей сестры Бетси?

— Мне Этель рассказала, — быстро ответила я.

— Бетси пришлось уехать, потому что им с мужем было слишком грустно жить здесь после того, как Джуни… — Он нажал на педаль газа и отъехал от обочины.

Полквартала спустя Расмуссен вывернул на то, что считалось школьной площадкой, но часто использовалось как парковка, случись у кого похороны, или свадьба, или другое важное событие. Я дождаться не могла, чтобы выйти из машины. Даже не представляла, что стану так сильно жалеть Расмуссена, я так разнервничалась, что немного вспотела. И стоило ему выключить мотор, как я налегла на ручку двери.

— Подожди минутку, Салли. Я должен сказать тебе еще кое-что важное.

Руки у него были запутаны узлом на руле, и с виду он казался таким же дерганым, как и я внутри. Может, потому, что мы так близко от церкви, он стал чувствовать себя по-настоящему виноватым и вот-вот сознается в убийствах… Как в кино: там злодей попадает в полицейский участок и после допроса третьего уровня начинает весь дрожать, упирается лбом в стол и орет: «О’кей, это я сделал, о’кей? Признаюсь!»

Расмуссен сказал:

— Мистер Джербак умер.

— Что?

— Мистер Джербак умер.

Мне хотелось сказать, что мистер Джербак мне особо не нравился. Он то и дело колотил своего сына Фрица, и тот вечно приходил в школу с фонарем под глазом и рассказывал, что споткнулся о своего пса, хотя всем и каждому известно: нет у Фрица Джербака никакой собаки.

— Ты понимаешь, что это значит? — спросил Расмуссен.