Наталья

Внезапно я поднимаюсь из кресла и говорю:

— Простите, я на одну минуту. — Вечно идиотская ситуация, не знаешь, как уйти в туалет, особенно если новая знакомая.

— Пожалуйста.

Иду в туалет. Как только скрываюсь с ее глаз, несусь быстро. Дождался-таки, горемычный. В туалете народ курит. Везде народ. И откуда он берется, этот народ? Куда ни придешь, везде он…

Мне как-то и курить расхотелось. Начинаю думать об очках. Очки мои, дымчатые, имеют в наличии два стекла: одно раздавленное, но в оправе, другое вполне нормальное. Однако вид первого напрочь губит диапозитивную панораму второго стекла. При ней надо будет надеть очки. Иначе ни хрена с экрана не увижу. А ходить в кино, чтобы ни хрена не видеть, тоже не восторг. Значит, придется надевать очки.

А очки… Вспоминается позавчерашний вечер. Я попал в чью-то комнату, в какую-то компанию. Кто-то меня усиленно спаивал самогоном из чайника. Всегда есть добровольцы… А вообще я не пью. Потом с кем-то остался вдвоем. Много тем более. Не умею. Остальные куда-то подевались. Мы улеглись с ней на кухне, на столе. На каком этаже, не помню (да это и не важно). Ее тоже. Какая грязь. Одна только грязь. Очевидно, это была последняя… К счастью, ничего не получилось, а на следующий вечер она пришла. Рассмотрел лучше и — ушел под одеяло спать. Точно, это была последняя… Просто, как эхо, как импульс. После всего ноября, декабря, да и октября тоже. Фу-у. Даже плечи нервно передернулись при воспоминании. Курить окончательно расхотелось.

— Я, наверное, очень долго. Не сердитесь, хорошо?

— Я не сержусь. За что? — спокойно отвечает она.

— А давайте не пойдем в кино!

У нее удивленный взгляд.

— Куда же мы пойдем?

— Мы, если вы, конечно, не возражаете, пойдем на Новодевичье кладбище. Там есть одна могила… я не был на его похоронах, это нехорошо.

Она только проронила: «Интересно, что будет дальше?» — и больше ничего.

Мы двинулись к кладбищу. Оно тоже, как и Лужники, все под снегом. На памятниках, давно не обметаемых заботливой рукой, можно с трудом прочитать: кто лежит и в каких годах сей лежащий был похоронен. Идем в глубину, практически до упора. Почти в самом углу, тихо и неприметно, у стены, огораживающей сей мавзолей, холмик, все, что осталось от последнего писателя России. Холмик. Без надгробия. И это ему, Твардовскому. Так мало? Чем провинился? В чем не дослужил?

— Мои друзья были на траурной церемонии. Собралась тьма народу всех возрастов и положений. А что толку? Мертвым уже не поможешь. Когда его сняли с… простите, когда он ушел из «Нового мира», ему оставался ровно год до смерти. Он мог прожить и больше, но «уложился» ровно в срок — один год. Они его уложили. Свобода слова — не в говоре этого слова, а в молчании его, то бишь ты берешь и свободно молчишь любые слова, какие хочешь.

Он писал. Жалко только: никогда не опубликуют написанное им в последние годы. Панихиду гражданскую и то не разрешили. Все было оцеплено кордоном в три ряда — троекратные повторения еще с былин у нас повелись. А теперь вот что осталось… сбоку припека местечко выделили, не пожалели, что на Новодевичьем. «Новый мир» больше новым не будет. Голову ему снесли, «Новому миру» Твардовского.

Она молча слушала меня, и лишь на секунду, или мне померещилось, что-то блеснуло и скрылось в ее глазах.

Я потом долго еще говорил, но это никому не интересно. Тем более вам, живущим своим бетонным мирком в 30–40 кв.м. Был Твардовский, и нет его. Выкуем еще.

…Он мне очень напоминал хорошую добрую сказку…

Внутри стало пусто как-то, я не выдержал и закурил. Затягиваюсь сильно-сильно, и постепенно становится легче. Недалеко от кладбища, почти напротив, куцая аллейка, в ней две-три скамейки, они под снегом. Не сговариваясь, садимся и молчим. Я курю, она сосредоточенно смотрит на свою варежку.

— Вам не холодно сидеть? — спрашиваю я.

— Мне тепло, спасибо.

Пар у нее так и плывет изо рта. У меня тоже. Я тщательно и очень долго вминаю папиросу в снег и поворачиваюсь к ней.

— Когда вам нужно быть дома, к возвращению вашего мужа? — Почему я так?

— Ты удивительно догадлив, Санечка. Но, по твоей теории, я уже как полчаса должна быть дома.

— Да… простите, не думал, что время так унеслось.

— Не это важно. По вторникам всегда звонит вечером мама, ровно в семь часов, и я всегда жду. Поэтому, и только поэтому, мне пора.

Я молча подымаюсь и подаю ей руку. Проделываю процедуру, ставшую почти ритуальной: стряхиваю перчаткой снег с ее спины.

Неторопливо, потому что торопиться совсем не хочется, бредем в обратном направлении по Лужникам. К метро. Голова абсолютно пустая. Одна только мысль долбит и не дает покоя: не прощаться с ней. Что-то задело, затронуло, потянуло, повлекло к ней. Я и сам не знаю что, убей Бог, не знаю. Но не хочется прощаться, прощаться, прощаться… и опять в пустоту — одному, одному, одному… Стихами заговорил, что ли?

Она как чувствует это, она всегда все чувствовала самым непонятным для меня образом, когда я и слова не говорил.

— Хочешь все-таки пойдем в спортивный музей? Я в нем давно не была.

— Я в нем ни разу не был. А где он?