Наталья Гундарева

– Никакую женщину нельзя оставлять одну и без страховки.

– Я не люблю слово «одиночество» и очень люблю слово «уединение». Одинокий глубоко несчастен, но несчастен и тот, кто не имеет возможности уединиться. Иногда нужно уходить в свою скорлупу...

– Простите, что я возвращаю Вас к случившемуся ужасу. Что это было – просто провал?

– Я ничего не помню. Полная вырубка света.

– А первое ощущение после?

– Не помню. Хотя нет, помню: меня грузят в «скорую», чтобы везти в институт Бурденко. Все ведь случилось на даче, и говорят, что в тот день я долго загорала на этом адском солнце, потом купалась в жутко холодной Истре и еще ходила заниматься на тренажерах в медпункте. Испытывала свои жизненные силы как только можно – как варвар. А вечером муж нашел меня лежащей на кухне. Я там что-то готовила – везде лежали наструганные овощи. А еще помню, что накануне играла «Любовный напиток». Женя Симонова мне рассказывает, что я все твердила тогда: так хочу отдохнуть, сойду с ума, если не отдохну!

– Потом вырубили свет. А когда снова врубили – что Вы увидели?

– И этого не помню. Хотя помню, как меня перевозили из Склифа в Бурденко – какие-то черные таблички на воротах. Я их увидела в окно реанимационной машины.

– Вы уже замечательно говорите, и я сейчас наслаждаюсь, слушая тот самый голос любимой актрисы. А первые слова, которые Вы сказали в этой второй жизни, – помните?

– Нет... Наверное, это не самые лучшие слова.

– Ваше ощущение жизни и ее ценности как-нибудь изменилось?

– Оказалось, то, что было, – и есть счастье. Когда мы были молодыми и здоровыми, бегали по песку, кидались в волны, кричали: не заплывай далеко, ногу сведет! На пляже детям устраивали какие-то представления; мы хотели спать, а там какой-то человек с ужасным акцентом кричал: к нам прышол Ра-абинзон, к нам прышол Рабинзон! И дети все орали: а-а-а!!! А нас это раздражало: мы хотели спать и этого Робинзона ненавидели. А теперь ясно, что это все и было – счастье. Просто его не сознаешь никогда. И все торопишься: что дальше?

– Мы сейчас шли с Вами по тропинке, и там сидел кот, наслаждался солнцем. Он не думал про то, что дальше, а просто наслаждался – животные умеют ценить мгновение. Может, поучиться?

– Я животных не люблю – ни зоопарки, ни цирки. А жить вот этой минутой, проживать ее полностью мало кто умеет – это правда. Все время кажется, что где-то что-то есть еще лучше. Хотя я замечала, что людям со мной становилось спокойнее: я им говорила: давайте посидим, посмотрим на закат, послушаем тишину...

– На сцене Вы умеете проживать каждый миг так вкусно, что в зале от этого делается очень хорошо.

– Потому что это моя любовь. Я это люблю. Театр мой дом. Особенно когда был жив Гончаров – мне было так уютно в его театре... Его спектакли меня лечили от бед – я переступала порог театра, и все отлетало куда-то далеко. А выходила на сцену – и ни с чем не сравнимое счастье не покидало меня все три часа. А ведь выйдя на сцену, уходила с нее уже только в антракте.

– Уставали?

– Конечно, очень. Часть жизни уходила от меня. Если повесить какие-нибудь датчики, то аппаратуру зашкалит: сердце улетало куда-то через горло. Не знаю, какой ангел-хранитель меня оберегал – я уже давно должна была умереть. Я прыгала на сцену – словно топилась, и после спектакля сердце было, как у гончей собаки, – дышать не могла, мне было плохо. Театр – очень сильная нагрузка.

– Пока Вас не было с нами, мир изменился: без Вас тут случилось 11 сентября, когда сместилось сознание целой планеты. Да и театр, куда Вы вернетесь, уже другой, и в нем другой хозяин. Вам заново придется все это осваивать.

– У нас с Арцибашевым нормальные отношения. Он знает цену этой труппе и понимает, чего стоило Гончарову ее собрать. У нас блистательное созвездие актеров, и если Сергею Николаевичу удастся их всех правильно использовать – чтобы каждому кольчужка не была коротковата, – то все будет хорошо.

– Кроме возвращения на сцену, чего Вы еще ожидаете с особым нетерпением?