Наталья (московский роман)

Коричневые две шоколадки лежат, забытые, в углу.

— Наталья, ты когда-нибудь точно потеряешь свои варежки, которые я люблю. Где они?

Я хлопаю дверью. Такси отъезжает, потом возвращается.

— Может, за вами приехать, когда скажете?

— Спасибо, — говорю я, — мы в лесу жить останемся.

Он смеется и уезжает.

— Все, Наталья, в лес, в тишину, на природу. Два года мечтал, благодаря тебе выбрался.

Строгий взгляд:

— Так, так, Саня, — говорит она, когда мы спускаемся вниз по склону. — Значит, вот о чем ты думаешь, глядя на меня. И не представляла, что ты такой…

— Нет, Наталья, я… ты меня не так поняла… Просто в тот момент я подумал об этом, а ты спросила. А вообще меня это не интересует…

— Ах, вот как! — она расширяет глаза. — Значит, я тебе уже не интересна?..

— Нет, ты не так поняла, — я сбиваюсь, она наклоняется и целует меня.

— Санечка, даже взрослой женщине объясниться не умеешь. Комплимента… что молода, не дождешься.

Какого там комплимента, когда она выглядит моложе меня.

— Ты, Наталья, ты, — мы проходим заснеженную поляну, приближаясь к первой гряде леса, — ты — хорошая…

— Забавный комплимент, — смеется она.

— Я их вообще не могу говорить. Я считаю, что дела лучше слов.

— Ладно, не смущайся, не твоя вина, что я стара и не вызываю у тебя…

Я делаю вид, что ставлю ей ножку, а она делает вид, что падает в снег. Но не падает. Мы входим в хвойный лес. Божественный запах. Елки, сосны стоят ровными рядами, колоннами. Снег лежит девственный, нетронутый, нехоженый. Ровным — шапкой — покровом. Солнце лучами пробивает сквозь вершины, давая загадочную светотень лесу, будто окружив тебя и держа в спокойной хвойной тишине, замкнутой и недоступной для других; для всего остального мира.

Мы идем след в след, я заставил идти ее за собой, чтобы она не проваливалась и не мочила ноги. Она сопротивляется, говорит, что у нее сапоги выше и кожаные, а у меня замшевые. В результате она сталкивает меня со следа и уходит вперед сама.

— Наталья, ты преступница!

— Да, — искренне соглашается она. И эхо — а-а, — мы уже в лесу.

Я догоняю ее и ставлю подножку, она, невероятно почувствовав спиной, успевает переступить, и я падаю в снег сам. Она оборачивается, такие лучики бегают в глазах:

— Саня, ну почему ты такой маленький, совсем малыш: Аннушка моя и то знает, как ножки маме ставить, чтобы самой не падать.

— Я подучусь, Наталья.

— Ладно уж, — она протягивает мне руку, чтобы я встал, — поверю, только не лежи в снегу, простудишься.

Я иду за ней в след и, изловчившись, ставлю подножку наверняка, она, как ждала, отскочив, быстро подсекает мою воздушную ногу, и я грохаюсь в снег. Опять.

Она смеется.

— Хватит, Саня. Я же не твои институтские подружки. Я все-таки женщина зрелая.

— Зрелая женщина, а ты любишь блатные песни?

— Очень. Да. Просто обожаю.

— Хочешь я тебе спою?

— Как, ты еще и поешь?! Универсальный ребенок.

— Стараюсь, но голос жуткий. Правда, там тексты важны, так что не обращай внимания на голос.

Мы идем по широкой просеке хвойного леса, в белом проваливающемся нетронутом снегу, и я начинаю:

Он за растрату сел, а я за Ксению.
У нас любовь была, но мы рассталися,
Она кричала «бля», сопротивлялася.
А нас двоих захапало ЧК,
И вот опять мы те же самые ЗК,
Зэка Петрова, Васильева зэка.

А в лагерях не жизнь, а темень тьмущая:
Кругом «майданники», кругом «домушники»,
И очень странные к нам отношения,
И ненормальные поползновения.

И вот бежать нам очень хочется,
Не то все это страшно плохо кончится:
Нас каждый день мордуют уголовники
И главный врач зовет к себе в любовники.

Четыре года мы побег готовили,
Харчей три тонны мы наэкономили,
И даже дал в дорогу нам половничек
Один ужасно милый уголовничек.

И вот ушли мы с ним к руке рука,
Рукоплескала нашей дерзости Москва,
Зэка Петрова, Васильева зэка.

И вот идем мы с ним как сиротиночки,
Не по дороге всё, а по тропиночке.
Куда мы шли, в Москву или в Монголию,
Он знать не знал, паскуда, я — тем более.

Я доказал ему, что север, где закат,
Но было поздно, нас захапало ЧК.
И вот опять мы те же самые зэка,
Зэка Петрова, Васильева зэка.