Наталья

Сапрыкин булькнул горлом, развернулся и пошел по коридору обратно в большую комнату, а Толик Шварц повел Николая на кухню, куда набилась, чуть ли не в два этажа, молодежь: вся Николаева команда, в основном парни, плюс Натальины девицы-волшебницы. Образовалась гремучая смесь, компоненты которой в сплошном дыму активно реагировали друг с другом. Николая уважили, посадили на табуретку, с которой вспорхнули Егор и Зойка, выпили с ним за маму, потом — потом оставили, слава богу, в покое, возобновили прерванный треп; Николай, оказавшись среди своих, благополучно выпал в осадок. Голову стягивало горячим тяжелым обручем, в теле стоял сплошной стон, лом, звон; вдобавок ко всему, сообразил Николай, он просто-напросто жестоко устал. А гремучая смесь вокруг опять пошла реагировать: кому-то некуда было положить руку, разве что на плечо соседке, кому-то облили водкой единственное приличное платье и подол платья затрепетал, приоткрывая очень даже приличные ножки, а водку здесь доставали не посредством Сапрыкина, а из холодильника, по-свойски. И вся эта разгорающаяся возня, вся эта, никакими смертями необоримая, молодая охота к жизни перла и перла, взбухала на водке, набирала обороты, чем-то напоминая Николаю отъезжающий куда-то в ночь и в сторону поезд — маму проехали, оставили одну в мерзлой земле и ехали себе с песнями дальше. Даже его, бродягу, пригрели в своем купе.

Он встал и пошел.

— Ты куда, Калмык?

— Пойду прилягу, умаялся. А вы бы шли в большую комнату, там только свои остались. И закуски навалом, — говорил он, пробираясь по ногам вон из кухни.

Бабушка во сне постанывала и посвистывала. Он опустился в кресло подле дивана, закрыл глаза и в полыхнувшем свете увидел длиннорукого санитара, по-медвежьи… «Ни фига, — сказал он, открывая глаза. — Этот номер не пройдет, паря». Комната, заставленная лишней мебелью, опрокидывалась плавно, вроде кузова самосвала, а то начинала воздушно оборачиваться вокруг оси, будто подвешенная. «Но это водка, — подумал он. — Это нормально».

За дверью, в коридоре, послышались шепотки, топот, скрип половиц — ребята из кухни перебирались в большую комнату. Потом дверь открылась, вошла Наталья.

— Спишь? — спросила она шепотом.

— Нет.

Она присела на подлокотник кресла, прислушалась к сиплому, тяжкому дыханию бабушки.

— Умаялась, бедная… Ты в порядке? Ты просто хочешь побыть один, да?

Он кивнул.

— Ладно, — согласилась она, наклонилась и поцеловала его долгим влажным Натальиным поцелуем, когда-то моментально вышибавшим все пробки в юноше Калмыкове. Поцелуй был, как полет камня, брошенного в глубокий колодец, с очень дальним, нездешним всплеском из прошлой жизни. Николай, прижатый к спинке кресла, сидел в продолжение полета недвижно и безучастно, и руки его лежали как лежали, бессильно и неподвижно.

— Я совсем пьяная, — призналась Наталья, убирая прядь за ухо, потом легко встала и вышла.

А он остался сидеть. Поцелуй звучал еще долго — и на губах, и отголосками, шепотками в крови. «Хорошо бы заснуть, — подумал он. — Чепуха какая-то».

Хорошо бы заснуть и не думать о длинноруком медведе в белом халате. Он осторожно прикрыл глаза: тотчас белым пятном проступило мертвое, чужое лицо в гробу, оттаявшие мамины волосы. «Бедная, что с тобой сделали», — сказал он, хотя что-то мешало называть мамой то, что захоронили на кладбище. Просто наперед выскакивали всякие такие обкатанные слова, умеющие заговаривать, завораживать боль и страх, вот он и говорил, но потом понял, что называет боль и страх условными, ненастоящими именами, испугался и не выдержал, открыл глаза. Не получалось спать. Не получалось сна. А только провальная, бездонная жуть.

Потом вошла тетка.

— Спит?

— Спит.

Тетка вздохнула, прикрыла за собой дверь.

— Что будем делать, малыш? Может, оставим ее здесь?

— Я не сплю, — хриплым механическим голосом объявила бабушка. — Уже встаю, Полечка. Сейчас.

— Вот и хорошо. Вставай, мама. Я пошлю кого-нибудь из ребят за такси. Как ты себя чувствуешь?

— Я хорошо отдохнула, — так же механически произнесла бабушка.

— Вот и хорошо. А ты поспи, малыш. — Полина наклонилась к нему, потрепала по волосам и шепнула: — Сапрыкину водки не давать, понял?

Он сказал «угу».

— Остальное, мол, на девять дней, — подсказала тетка, с тем и ушла.

— Чего? — не поняла бабушка.

— Та-а…

— Застегни мне сапоги, — попросила Серафима Никифоровна, спустив ноги на пол.

Николай застегнул, сел рядышком, пока она переводила дух и смотрела в пол, додумывая со сна свою тягучую угрюмую мысль, потом помог бабушке встать, а сам завалился на ее место.

— Пора, — сказала бабушка, додумав мысль до конца. — Пора собираться. Посмотри там черный платок, пожалуйста. Спасибо. А ты что, опять остаешься?

— Угу, — сказал он, укрываясь пледом.

Она озадаченно посмотрела, потопталась на своих слабых ножках, но ничего не сказала, заковыляла к двери.

— А это правда, бабуль, что церковь грачанскую дед Иван взрывал? — спросил он, закрывая глаза.

— Церковь? — удивилась Серафима Никифоровна, подумала, потом спросила: — А что это ты?

— Мне мама рассказывала, давно еще.