Наталия Гончарова. Любовь или коварство?

«Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных сношений, проникнутая скверным и бесчестным образом…»

«Пожалуйста не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции, и так далее — охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен».

«Я пишу тебе, не для печати…»

Письма невесте — лишь на французском, жене Пушкин пишет только по-русски. Как тут не вспомнить собственных его признаний: «Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат»!

«Целую кончики Ваших крыльев, как говаривал Вольтер людям, которые вас не стоили» — это невесте.

«Поцелуй-ка меня, авось горе пройдет. Да лих, губки твои на 400 верст не оттянешь» — это жене.

«Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног» — это невесте.

«…Если ты поплакала, не получив от меня письма, стало быть, ты меня еще любишь, женка. За что целую тебе ручки и ножки» — это жене.

«Друг мой женка»

Бумажный лист, самый вечный на свете материал, донес в своей первозданности все оттенки чувств, отголоски былых страстей и житейских забот, сохранив легкость и «свободу разговора».

Письма — как естественное течение жизни. Та фантастическая река безвременья, куда можно войти не единожды. Как легко открыть томик пушкинских писем к жене, изданный в серии «Литературные памятники», читать и перечитывать знакомые строки, забывая, что предназначались они не для чужих глаз, а лишь одной Натали!

Но, может, коль она их сберегла — не выбросила, не растеряла, не сожгла — значит, разрешила прикоснуться и к своей жизни, давно принадлежащей истории. На то была ее воля!

В письмах — живой Пушкин.

Он объясняется в любви:

«Тебя, мой ангел, люблю так, что выразить не могу…»

Дает наставления:

«Душа моя, женка моя, ангел мой! сделай мне такую милость: ходи 2 часа в сутки по комнате, и побереги себя»;

«Пожалуйста не стягивайся, не сиди поджавши ноги, и не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике»;

«Верхом не езди, а кокетничай как-нибудь иначе»;

«…Смотри, не сделайся сама девочкой, не забудь, что уж у тебя двое детей… береги себя, будь осторожна; пляши умеренно, гуляй понемножку…»

Порою хандрит — и его раздражение тотчас выливается в сердитые строки:

«И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки…»;

«Не сердись, что я сержусь»;

«Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона».

Спохватывается и в следующем письме просит прощения:

«Друг мой женка, на прошедшей почте я не очень помню, что я тебе писал. Помнится, я был немножко сердит — и кажется, письмо немного жестко».

Спрашивает о детях:

«Что-то моя беззубая Пускина? Уж эти мне зубы! — а каков Сашка рыжий? Да в кого-то он рыж? не ожидал я этого от него»;

«Ради Бога, Машу не пачкай ни сливками, ни мазью».

Беспокоится о ней, своей Наташе: