Наташа Кампуш. 3096 дней

Я даже не могла соврать, потому что не знала, как долго он меня уже прослушивает. Если я все же отваживалась солгать или не отвечала мгновенно, он бушевал в динамике, пока в моей голове не начинали стучать молоточки. Или же спускался в подвал и наказывал меня, забирая самое важное: книги, видео, еду. Разве что я смиренно каялась в своих проступках, прося прощения за каждый малейший момент моей жизни в застенке. Как будто могло быть что-то, что я могла от него скрыть.

Другим методом заставить меня почувствовать, что я нахожусь под постоянным контролем, была оставленная им наверху не повешенной трубка домофона. Тогда к звуку громко гудящего вентилятора прибавлялся искаженный невыносимый шум, который врывался в мою тюрьму, заполняя ее целиком и преследуя меня в любом ее уголке. Он здесь. Всегда. Он дышит на другом конце провода. В любую секунду он может заорать, и ты вздрогнешь, даже если постоянно готова к этому. От его голоса нет спасения.

Поэтому и сейчас я не удивляюсь своей детской уверенности в том, что Похититель может меня не только слышать, но и видеть. Ведь я не знала, есть ли в моей тюрьме видеокамеры. Каждую секунду, вплоть до отхода ко сну, я чувствовала себя под наблюдением. Ведь он мог установить тепловизор, чтобы контролировать меня и в постели, когда я лежала в полной темноте. Это ощущение парализовало меня, и я не отваживалась лишний раз повернуться с боку на бок. А днем я десять раз оглядывалась по сторонам, прежде чем пойти в туалет. Я же не знала, не следит ли он за мной в этот момент? А может, вместе с ним и другие?

Охваченная паникой, я начала обыскивать застенок в поисках глазков и скрытых камер, трясясь от страха, что он увидит, чем я занимаюсь, и спустится вниз. Каждую трещинку в стенных панелях я замазывала зубной пастой, пока не убеждалась, что не осталось ни малейшего пробела. Но ощущение, что за мной непрерывно наблюдают, не проходило.

* * *

«Мне кажется, лишь очень немногие способны в полной мере представить себе те пытки и мучения, которые испытывают несчастные, обреченные долгие годы нести это наказание; я сам могу лишь догадываться об этом, но, сопоставляя то, что я прочел на их лицах, и то, о чем — я знаю — они умалчивают, я еще более утвердился в своем мнении: тут такие страдания, всю глубину которых могут измерить лишь сами страдальцы и на которые ни один человек не вправе обрекать себе подобных. Я считаю это медленное, ежедневное давление на тайные пружины мозга неизмеримо более ужасным, чем любая пытка, которой можно подвергнуть тело; оставляемые им страшные следы и отметины нельзя нащупать, и они не так бросаются в глаза, как рубцы на теле; наносимые им раны не находятся на поверхности и исторгаемые им крики не слышны человеческому уху, — я тем более осуждаю этот метод наказания потому, что, будучи тайным, оно не пробуждает в сердцах людей дремлющее чувство человечности». [21]

Эти слова написал писатель Чарльз Диккенс в 1842 году об одиночном заключении, применяемом в то время в США и используемом по сей день. Мое одиночное заключение — срок, проведенный исключительно в темнице, без единой возможности хоть раз покинуть пятиметровое помещение, продлилось больше шести месяцев, мое же тюремное заключение — 3096 дней.

Те чувства, которые я испытала, находясь в полной темноте или при длительном «облучении» искусственным светом, было невозможно выразить словами. Только теперь, проштудировав множество исследований ученых о последствиях одиночного заключения и сенсорной депривации — так называется лишение восприятия органов осязания, я достаточно точно могу воспроизвести, что происходило со мной в то время. В одном из научных документов приводятся следующие эффекты «solitary confinement», так по-английски звучит «одиночное заключение»:

• значительное нарушение дееспособности функций вегетативной нервной системы;

• значительные нарушения гормональных функций;

• нарушение функций органов;

• отсутствие менструации у женщин без физиологически-органических, обусловленных возрастом или беременностью причин (вторичная аменорея);