Наташа Кампуш. 3096 дней

Я попросила Похитителя принести мне в застенок рекламные проспекты супермаркетов, которые мужественно перелистывала, оставшись в одиночестве. Вскоре я придумала игру, назвав ее «Вкусы»: я представляла кусочек масла во рту. Прохладный и твердый, медленно тающий, пока его вкус не распространялся по всей полости рта. Потом заменяла его на кнедль со шкварками: в мыслях я откусывала от него кусочек, ощущая вязкое тесто между зубами и начинку из хрустящих шкварок. Или клубнику: сладкий сок на губах, мелкие зернышки на деснах, легкая кислинка на языке. В эту игру я могла играть часами и так увлекалась, что вскоре начинала верить в реальность еды. Но организм не мог питаться воображаемыми калориями. Все чаще во время работы у меня начинала кружиться голова, если я резко вставала. Или же я была вынуждена присесть от слабости, так как еле держалась на ногах. Желудок постоянно урчал и иногда был таким пустым, что начинались спазмы, особенно по ночам, и я пыталась успокоить его водой.

Прошло довольно много времени, пока до меня дошло, что Похитителя не так интересует моя фигура, как желание с помощью голода удерживать меня в состоянии слабости и покорности. Он точно знал, что делает. Свой истинный мотив он скрывал как только мог. Лишь иногда он выдавал себя такими фразами: «Ты опять стала строптивой, я тебя слишком хорошо кормлю». Тот, кого постоянно мучает голод, вряд ли может хорошо соображать. Не говоря уже о бунте или побеге.

* * *

Одной из книг в шкафу в гостиной, имеющей для Похитителя особое значение, была «Mein Kampf» Адольфа Гитлера. Он часто и с восхищением говорил о Гитлере, рассуждая: «Он был прав, что отправлял евреев в газовые камеры». Его политическим идолом современности был Иорг Хайдер, руководитель правой крайней Партии свободы Австрии. Приклопил охотно проходился по мигрантам, которых на сленге Донауштадта [28]называл «Чибезен» — слово, знакомое мне из расистских тирад клиентов в кафе моей матери. Когда 11 сентября 2001 года в World Trade Center врезались самолеты, он страшно обрадовался, так как видел в этом крах «американского восточного побережья» и «всемирного иудаизма».

Хотя я не особенно всерьез принимала его национал-социалистические убеждения — они звучали надуманно, как повторяемые за кем-то лозунги, — было нечто, что он усвоил очень глубоко. Я была для него тем, кем он мог распоряжаться на свое усмотрение. Он чувствовал себя «сверхчеловеком». Я же была для него человеком второго сорта.

Внешне я тоже стала соответствовать этому.

Сразу, как только он начал выводить меня из застенка, я должна была прятать волосы под целлофановым пакетом. Мания чистоты у Похитителя смешалась с манией преследования. Каждый волосок являлся угрозой для него — полиция, если бы она появилась, могла напасть на мой след, и это привело бы его в тюрьму. Итак, я должна была закалывать волосы зажимами и шпильками, надевать на голову пакет и затягивать его широкой резинкой. Если во время работы хоть одна прядь выбивалась из-под шапочки, Похититель тотчас же затыкал ее обратно. Каждый найденный им мой волос он сжигал в пламени паяльной лампы или зажигалки. После душа он придирчиво извлекал волосы из слива по одному и следом выливал туда по полбутылки едкого чистящего средства, чтобы даже в трубах уничтожить все мои следы.

Я потела под пластиком, все чесалось. От резинок на моем лбу оставались желтые и красные полосы, зажимы впивались в кожу головы, повсюду появлялись красные зудящие пятна. Если я жаловалась на свои мучения, он шипел мне в ответ: «Была бы лысой, не было бы проблем».

Я долго противилась. Волосы являются одной из важных составляющих личности — мне казалось, отрезав их, я утрачу большую часть себя. Но в конце концов я не выдержала. Я взяла портновские ножницы, которые со временем получила от Похитителя, и оттягивая волосы в сторону, срезала прядь за прядью. Мне потребовалось больше часа, пока стрижка не достигла такой длины, что на голове остался только взъерошенный ежик.

Похититель завершил «произведение искусства» на следующий день. С помощью бритвы он соскоблил последние остатки волос с моей головы. Я стала лысой. В последующие годы эта процедура повторялась регулярно, когда он помогал мне мыться в ванной. На мне не должно было остаться ни единого волоска. Нигде.

Я представляла собой жалкое зрелище. Ребра выпирали вперед, все тело покрыто синяками, щеки ввалились.

Мужчина, доведший меня до такого состояния, по всей видимости, получал от этого удовольствие. Так как начал заставлять меня работать по дому полуобнаженной. Чаще всего я занималась уборкой только в кепке и трусиках. Иногда в футболке и леггинсах. Но никогда — одетая полностью. Возможно, ему доставляла удовольствие и эта форма унижения.

Конечно, это также был один из его коварных приемов, дабы удержать меня от побега. Он был убежден — в таком виде я не решусь выбежать на улицу. И был прав.

* * *