Наташа Кампуш. 3096 дней

Позже я сплела из проволоки подставку для кастрюль и смастерила маленькие произведения искусства из бумаги. Похититель принес мне в темницу набор для рукоделия со спицами, на которых я упражнялась в вязании и плетении крючком. Будучи еще на свободе, школьницей, я никогда этого по-настоящему не умела. Когда я совершала ошибку, учителя быстро теряли со мной терпение. Теперь у меня было навалом времени, никто не стоял у меня над душой, и я могла всегда начать сначала, пока не доводила свои маленькие работы до совершенства. Такое рукоделие было моим психологическим спасательным кругом. Оно избавляло меня от безумия одинокой бездеятельности, к которой я была принуждена. При этом я почти медитировала, думая о своих родителях, для которых и мастерила эти маленькие подарки — на тот случай, если снова окажусь на свободе.

Но о том, что эти поделки предназначаются моим родителям, Похитителю я не могла обмолвиться ни словом. Перед его приходом я прятала рисунки и старалась не упоминать родителей, так как, если я заговаривала о моей прошлой жизни до заключения, он реагировал все более раздраженно. «Твои родители тебя не любят, им на тебя наплевать, иначе они заплатили бы выкуп», — каждый раз повторял он, если я жаловалась, как соскучилась по ним. Тогда же, где-то весной 1999 года, последовал запрет. Я не имела права больше никогда упоминать о родителях и говорить о том, что происходило в моей жизни до похищения. Мама, отец, сестры и племянники, школа, последняя лыжная экскурсия, мой десятый день рождения, дача отца, мои кошки. Наша квартира, мои привычки и магазин матери. Моя учительница, школьные друзья, моя комната: на все, что было раньше, было наложено табу.

Запрет на мое прошлое стал стандартным компонентом посещений Похитителя меня в застенке. Стоило мне только заикнуться о родных, как на него нападал приступ бешенства. Если я начинала плакать, он выключал свет и оставлял меня в темноте до тех пор, пока я снова не становилась «паинькой». Быть паинькой обозначало: я должна благодарить его за то, что он «освободил» меня от жизни до похищения. «Я тебя спас. Теперь ты принадлежишь мне», — часто повторял он. Или: «У тебя больше нет семьи. Я твоя семья: твой отец, твоя мать, твоя бабушка и твои сестры. Теперь я для тебя все. У тебя больше нет прошлого», — вбивал он в меня. «Тебе гораздо лучше у меня. Тебе повезло, что ты попала ко мне, и я так опекаю тебя. Ты принадлежишь только мне. Я тебя создал!»

* * *

«Видя, какую постыдную жизнь ведут женщины, Пигмалиона отвратили грехи, которыми их щедро одарила природа, и потому он жил один, без жены и давно уже не имел возлюбленной. В это время он своим волшебным искусством преобразил белоснежную слоновую кость, придав ей форму, которую не могла бы иметь ни одна из земных женщин»

(Овидий, «Метаморфозы»).

Теперь я думаю, что с помощью своего жуткого преступления Вольфганг Приклопил не добивался ничего другого, как создать свой маленький, совершенный мирок с человеком, который бы целиком и полностью принадлежал ему. Обычными путями ему этого достичь не удалось, и поэтому он решил кого-то вынудить и сформировать для этой цели. На самом деле он не мечтал ни о чем большем, кроме любви, участия, тепла. Ему хотелось иметь рядом кого-то, для кого он стал бы самым важным человеком на свете. Видимо, он не нашел другого способа, кроме как похитить застенчивую десятилетнюю девочку, надолго отрезать ее от внешнего мира, чтобы привести в такую психическую форму, из которой можно «слепить» нечто новое.

В тот год, когда мне исполнилось одиннадцать, он лишил меня моего прошлого и моего собственного «я». Я должна была стать для него листом чистой бумаги, на которой он сможет записать свои больные фантазии. Мне было отказано даже в собственном отражении в зеркале. Если уж я не могла видеть свое отражение в социальном общении с другими, кроме Похитителя, людьми, то по меньшей мере хотела видеть свое лицо в зеркале, чтобы окончательно не потерять себя. Но мои просьбы хоть о маленьком зеркальце постоянно отклонялись. Только через несколько лет я получила «Алиберт»[24] с зеркалом. Впервые заглянув в него, вместо прежде знакомых детских черт я увидела чужое лицо.

Неужели он действительно по-новому сотворил меня? Сейчас, спрашивая себя об этом, я не могу найти однозначный ответ. С одной стороны, он не на ту напоролся. Все его потуги разрушить меня, чтобы создать собственное творение, наталкивались на сопротивление. Ему так и не удалось меня сломить.