Наташин дневник

Лидия Чарская Наташин дневник

Часть первая

17 сентября, 19..

Век не забуду этого дня. С утра все было так хорошо и радостно: «История» спрашивала меня, и я получила 12 баллов[1]; «Закон» ушел на десять минут раньше звонка – нынче у батюшки панихида в соборе. А в большую перемену, когда мы завтракали, подходит ко мне Соня Измайлович и говорит:

– А что, Наташа, ты не очень пугливая?

И глаза у самой Сони в эту минуту такие испуганные, а лицо вытянутое и красное, как ни когда. У меня так сердце и захолонуло: два года, третий, учусь в гимназии, сижу с Соней за одной партой, а такого лица у нее еще не видела. Схватила ее за руку, трясу изо всей силы и повторяю одну фразу раз десять подряд:

– Что случилось?.. Что случилось? Что случилось?..

И не заметила даже, как принялась твердить два слова, словно попугай какой, – потом уже Соня мне сказала, – у самой же в голове в эти минуты одна мысль была: что с дедушкой? С миленьким моим дедушкой не случилось ли что, не приведи Господи?

Соня, видно, совсем перепугалась. Как вырвет у меня руку да как побежит что было прыти от меня по коридору, я за ней, а у самой сердце стучит, стучит, ну вот точно выпрыгнет сейчас из груди наружу.

– Соня! – кричу ей. – Жестоко это, бесчеловечно так мучить! Раз начала уж говорить, так договаривай!

Нагнала ее у самой площадки перед учительской, а тут как раз дверь распахнулась и из учительской вышел наш инспектор[2], Гавриил Петрович Меншиков. Увидел нас и прямо направился ко мне.

– Наталья Иволгина, вам Антонина Маврикиевна ничего не говорила?

– Ничего, Гавриил Петрович, – отвечаю. А сама так вся и начинаю дрожмя дрожать с головы до ног.

Он положил мне руку на плечо да и говорит:

– Вы, Наталья Иволгина, девица благоразумная, сильная духом и не должны волноваться преждевременно. Дело в том, что сейчас за вами прислали из дома. Хозяйский мальчик прибежал. С дедушкой вашим не вполне благополучно. Принесли его домой из типографии. В больницу не хотел, велел наборщикам доставить себя домой. И вас зовет. Можете уйти с уроков, и вообще, если что дома задержит вас возле больного, вы и завтра и послезавтра не приходите в гимназию. Я распоряжусь об отпуске для вас.

Что он дальше говорил, не знаю, и лицо его помню смутно. Кажется, смотрел на меня сочувственно, и голос у него звучал так мягко, так ласково. Только лицо и глаза его тогда словно заволокло от меня туманом. Одно я только чувствовала и ясно видела в эти минуты: горе свое, страшное горе. Чувствовала, что не увидеть мне больше дедушку, золотого моего старичка…

Не помню уж, как сделала книксен[3] инспектору, как спустилась с лестницы, как одевалась в швейцарской с помощью Сони. Помню только, что она все плакала и целовала меня, приговаривая:

– Бедная ты моя Наташа! Бедненькая моя!

И щека у нее была горячая, как огонь, и мок рая от слез.

Вышла я из подъезда, а ноги так и подкашиваются. Чувствую, что не дойду не только до дома, а даже и до трамвая. А тут вдруг слышу за собой:

– Что с вами случилось, Иволгина? На вас лица нет!

Оглянулась – вижу, идет подпрыгивая наша «Математика». Сам-то такой сухенький, сердитый на вид (всегда на своих уроках «колами» сыплет), и все его у нас боятся как огня. Но в этот раз он точно другой: глаза сочувствующие, добрые, словно у моего дедушки, когда тот, бывало, смотрит на меня.

Остановил меня и говорит:

– Больны вы, что ли, Иволгина? Едва на ногах держитесь, и не дойти вам в таком состоянии до дома. Вы где живете?

– За Волгой, на Верховской, – говорю.

– Эге! Да нам по дороге. Возьму-ка я лубянку[4] да довезу вас до дома. И как это вас одну, такую больную, из гимназии выпустили?

– Не больная я, Иван Сергеевич, – отвечаю, – а только очень встревожена за дедушку… Болен он сильно. Наборщики его, говорил Гавриил Петрович, на руках домой принесли.

– А… – только и выговорил он и кликнул лубянку, проезжавшую мимо. Усадил меня так заботливо, сел сам и все на меня теми же добрыми глазами поглядывает. Не узнаю я нашего «Ивана Грозного», как его за крутой нрав прозвали наши гимназистки. Бывало, бушует в классе, что твоя весенняя гроза. Кричит, топает ногами, сердится. А тут совсем другой человек стал. Сочувственно так расспрашивает: часто ли болел прежде дедушка, и сколько ему лет, и крепкий ли он старик, и давно ли я осиротела.