Натянутая паутина. Том 2

Правая бровь Императора приподнялась, но он хранил спокойное молчание. Видя это, Бельмере эл’Тренирэ приблизилась на расстояние шага, что являлось вопиющим нарушением этикета, но монарх жестом дал охране знать, что не возражает. Он смотрел на нее сверху вниз, разглядывал влажные от слез глаза, раздувавшиеся красноватые ноздри и думал, что даже в состоянии столь жалком эта женщина была прекрасна.

– Это все, тани адмирал?

– Почти. Перед уходом я лишь сообщу, что у вас никогда не будет слуги, хоть на десятую часть столь же верного и полезного, каким мог быть он. Никогда! Потеряв его, вы выстрелили себе в ногу, ваше Императорское величество. Честь имею!

Глядя на удалявшуюся копну красных волос, Император с неимоверным раздражением вынужден был признаться сам себе, что в этих словах было зерно истины. В памяти всплыл текст предсмертного послания, которое эл’Мориа передал ему через Варзова:

«Я всегда старался быть верным слугой своего долга, многим врал и совершал бесчестные поступки, но не корысти ради, а во благо моей Отчизны. Иные сочли меня преступником. Не знаю, правы ли они, но знаю, что остаюсь верен Вашему Величеству до самого последнего вздоха. Народу империи я больше не нужен, ибо исполнил все свои обеты и отныне буду лишь обузой, дурным напоминанием. Я благодарю Ваше Величество за милостивое дозволение смыть кровью пятно, которое моими действиями было поставлено на Вашей священной чести, и со спокойным сердцем ухожу из мира. Правь, Меския, правь на суше, в небе и на море».

Он оглядел свою свиту каким-то новым, критическим взглядом и в раздражении бросил:

– Во дворец.

Покинув круг гвардейцев, Бельмере едва не упала на подкосившихся ногах. Питавшая ее ярость вся вышла, сил не осталось, и, не окажись рядом Инчиваля, подхватившего под руку, вышел бы неприятный конфуз. Друг мертвого мужа крепко обнял вдову, шепча успокаивающие слова, и она держалась за него как за спасательный круг в бушующем океане, пока не смогла вновь сама стоять на ногах.

Потом подошла Иверин эл’Вэйн и тоже обняла Бель, им не нужно было ни о чем говорить, они делили одну боль на два сердца. Золан эл’Ча стоял в сторонке и хранил скорбное молчание. Ганцарос эл’Мориа выразили свои самые искренние соболезнования.

Истощенную и почти лишившуюся эмоций вдову Инчиваль упорно вел прочь от могилы. Бельмере все время норовила обернуться, но он не разрешал, хотя самому Инчу было немногим легче, нежели ей.

– Я не могу поверить, что его больше нет.

– Понимаю, дорогая.

– Что-то должно было оборваться… Я уверена, будь он мертв, я бы почувствовала это внутри, но… нет, я… я знаю, что его сердце еще бьется, Инч. Не может не биться.

Он остановился и внимательно взглянул на нее.

– Когда ты видела Бриана в последний раз, Бель?

– Я… кажется, около года назад. У нас тогда тоже началась война, он прилетел к ее величеству…

– Прости меня за этот бестактный вопрос, но уделили ли вы время друг другу?

Она не смутилась.

– Конечно. Мы так соскучились… Что ты хочешь сказать?

– Бель, – нежно ответил Инчиваль, заглядывая ей в глаза, – я уже хоронил его однажды, а потом Бри пришел ко мне домой посреди ночи со словами: «Инч, надо поговорить…» Такие чудеса не повторяются, увы. Я конечно, не акушер, но, возможно, это сердцебиение его ребенка обманывает тебя. Мне так кажется.

Ее глаза расширились, рот распахнулся, Бель забыла как дышать, и только руки сами собой легли на едва заметно округлившийся живот.

– Идем, не хватало еще, чтобы ты простыла. Полетишь с нами на юг, мы присмотрим за тобой.

Бельмере не отвечала, все еще потрясенная тем, как только что вся ее жизнь еще раз изменилась.

– Мы? – запоздало переспросила она, когда Инчиваль открыл дверь заднего сиденья своего стимера.

– Да, – ответил он, помогая ей сесть. – Мы позаботимся о тебе, дорогая, не будь я его лучший друг! Познакомься, пожалуйста, это Элуэн эл’Файенфас, моя жена.

Справа от Бельмере сидела юная тани, похожая на белоснежную фарфоровую куклу с лучистыми серебряными глазами. Белизну сию подчеркивало угольно-черное траурное платье, а прекрасное ее личико несло печать скорби.

– Простите, что я не смогла бросить горсть земли, – пролепетала Элуэн, теребя мокрый от слез платочек, – долг, в котором мы перед вашим супругом, нельзя отдать и за тысячу лет, но Инчиваль убедил, что неразумно появляться при таком скоплении народу. Простите…

Бельмере крепко обняла ее в ответ и сказала только, что сама добрая память о Бриане есть достойная плата. При жизни он думал, что у мира не останется о нем хороших воспоминаний, что все его благие дела будут забыты, как только последняя горсть земли упадет на могильное всхолмье. Он ошибался.