Натиск с Ригеля

В комнату вошел еще один механический американец, но это был человек, которого ни Бен Руби, ни Бивилл никогда раньше не видели. Жесткая проволочная щеточка усов торчала над его ртом; на нем не было никакой одежды, кроме набедренной повязки, сделанной, по-видимому, из простыни. Металлические пластины его мощного тела блеснули в свете лампы, когда он шагнул вперед.

– Генерал Грирсон? – спросил он, переводя взгляд с одного лица на другое.

– Я генерал Грирсон.

– Я лейтенант Герберт Шерман из военно-воздушной службы США. Я только что сбежал от Лассанов и пришел предложить вам свои услуги. Я предполагаю, что ваши технические специалисты могут захотеть узнать, как они управляют своими машинами и что может быть эффективно против них, и я думаю, что могу вам это рассказать.

Глава XI: Захват

Герберт Шерман проснулся со смутным ощущением чего-то неладного и на мгновение откинулся на спинку стула, пытаясь вспомнить. Казалось, что все идет спокойно, машина идет легко… Это пришло к нему неожиданно – он не слышал мотора. С этой подсознательной сосредоточенностью летчика на своем корабле он сначала взглянул на приборную доску и, приняв поразительную информацию о том, что и высотомер, и измеритель воздушной скорости показали ноль, он посмотрел за борт. Его взгляд наткнулся на знакомую зубчатую линию зданий, окружающих аэропорт Джексон-Хайтс, с зеленым деревом, облепившим одно из них. Странно.

К нему начала возвращаться память. Был ночной почтовый рейс из Кливленда, пятно света впереди, которое становилось все больше и больше, как самая огромная из падающих звезд, ощущение сонливости… Он помнил, как настраивал управление на то, чтобы переждать короткий остаток пути с автопилотом по направлению в Джексон-Хайтс, поскольку он явно не собирался лететь в Монтаук. Но что было после этого?

Затем его внимание привлекла еще одна странность. Он очень четко помнил, что летел над белым зимним пейзажем, но теперь там было дерево в густой листве. Что-то было не так. Он поспешно выбрался из кабины.

Когда он перевалился через борт, его взгляд уловил отблеск незнакомого света на тыльной стороне ладони, и с тем же недоумением, с каким Мюррей Ли рассматривал то же явление в нескольких милях от него, он понял, что вместо конечности из плоти и крови он каким-то образом приобрел железные руки. Остальное было таким же – и рука, и часть живота, которая вскоре появилась, когда он разорвал рубашку, чтобы посмотреть на него.

Различные варианты, которые могли бы объяснить это, пронеслись в его голове, каждый из которых наталкивалась на какую-то фундаментальную трудность. Розыгрыш… воображение… безумие… что еще? Очевидно, прошло какое-то время. Но как насчет наземного персонала аэропорта? Он крикнул. Никакого ответа.

Пробормотав несколько ругательств про себя, он поплелся через летное поле, отметив, что оно заросло маргаритками и было неухожено, к ангарам. Он снова крикнул. Ответа нет. Никого не видно. Он постучал в дверь, затем попробовал открыть. Она оказалась не заперта. Внутри кто-то сидел, откинувшись на спинку стула у стены, в кепке, надвинутой на лицо. Шерман подошел к спящему, энергично встряхнул его и сказал: "Эй!"

К его удивлению, незнакомец резко накренился набок и с грохотом рухнул на пол, оставаясь в том положении, которое он принял. Шерман, у которого в голове мелькнула мысль об убийстве, наклонился, дергая кепку. Мужчина был таким же металлическим, как и он сам, но другого вида – массивная статуя, отлитая из чего-то, что казалось бронзой.

– Ради всего святого! – сказал Герберт Шерман себе и всему миру.

Казалось, он ничего не мог с этим поделать; этот человек, если он когда-либо был человеком и не был частью какого-то сложного плана надувательства, придуманного против него, это было вне человеческого понимания. Однако был один способ, с помощью которого все трудности можно было решить. Солнце стояло высоко, и город лежал за дверью.

Он провел большую часть дня, бродя по Джексон-Хайтс, размышляя о тех образцах человечества, которые остались на улицах, застывших в различных нелюбезных и непривлекательных жизненных позициях. Он всегда был одинокой и философской душой, и он не чувствовал ни одиночества, ни непреодолимого любопытства относительно природы катастрофы, которая остановила колеса цивилизации. Он предпочитал размышлять о тщете человеческих дел и наслаждаться чувством триумфа над обычной суетой смертных, которые всегда его немного раздражали.