Натюрморт с часами

Не стоит завидовать, добрый человек, зависть неуместна. Вы можете ее иметь прямо сейчас. Я надиктовал вам сладчайшую мечту, daragoj moj. У Дядюшки Гайто есть всё. Сладость, опиум, любовь… За минимальное денежное вознаграждение, разумеется. Если вы сейчас утомлены, то приходите завтра, в Латинский квартал. Просто спросите Дядюшку Гайто, русского, Спасителя. Вам все улыбнутся.

Натюрморт с черепом и уткой

И? — приставала к нему Мария, нетерпеливо понукая, тянула его за рукав, когда, пересказывая, он умолкал.

Коста, по правде говоря, довольно часто отставал: он был похож на идиотика, когда сидел вот так, раскрыв пересохший рот, перед листом бумаги, где одна написанная фраза (тянувшаяся вбок, как винтовка) была резко оборвана, вынырнула только где-то у самых ног. Коста был тем, кто посмотрел бы вглубь синтаксической пропасти, но не смел взглянуть.

Кончик шариковой ручки без колпачка совсем высох, и если бы Косте пришло в голову пройтись по воздуху, как в рисованном мультфильме, то надо было его видеть, как он возбужденно и нервно встряхивает стило, черкает на полях, чтобы ручка, наконец, начала писать, а он от усердия высунул язык в чернильных точках.

И — ничего, тогда твой брат начал визжать. Как это? — вскинулась Мария, выпрямляясь.

Он визжал так, словно с него живьем сдирали кожу, мы выглянули в окно, он стоял посреди двора, между двумя улетевшими газетными страницами, и визжал.

Ненормальный ребенок, — процедила сквозь зубы Девочка и сбежала вниз по лестнице, только тапочки полетели во все стороны. Долго мучилась с заедавшими воротами, дергала их по-мужски, все грохотало, едва не сорвала створки с искривленных петель. За занавесками в окнах соседних домов мелькали и исчезали лица, люди не вмешивались, только собаки бешено лаяли, рвались с цепей, и наползали низкие облака, из-за которых невозможно было дышать.

И примерно в тот же момент, когда поддались ворота, а девочка вбежала во двор, на галерее показался Ш., отец мальчика и Марии. Он стоял, только что проснувшийся, весь отекший, потирал виски. Они были на одинаковом расстоянии от мальчика, который, заметив их, прекратил орать, словно удивившись тому, что увидел на небе одновременно Луну и Солнце, очень яркие. Тем временем Девочке все-таки удалось спросить, что с ним, — нет могилы, — это он сказал.

Он говорит, что могила исчезла, — объяснил ей отец, — нет могилы, это он сказал.

Какой могилы? — она пришла в ужас, и, словно стесняясь, положила руку на темя ребенка.

Моей могилы, — услышала женщина, не веря своим ушам.

Он имеет в виду свою могилу, — отец показывал рукой куда-то в темноту, — то есть, нашу могилу, игрушку.

А вы все еще тонете в рюмке, — сердито оборвала его Девочка, ребенок, утомленный своим воем, всхлипывал все тише. Этот, через дорогу, семинарист-второгодник, запустил мотор на полную катушку.

Да я в рот не брал, ни капли, — отец кладет руку на сердце и показывает на ребенка.

А почему тогда вы так странно разговариваете?

Странно?

Растягиваете слова. Как будто считаете слоги, как будто ходите по яйцам, — Девочка повышает голос, словно обращается к глухому, — вот так вы разговариваете.

Не ваше дело, — возмущался пьяница, вслед женщине, которая уже уходила. — Я тела своего господин,[29] — крикнул он, оборачиваясь к соседним домам. — Не плачь, сынок, мы выкопаем новую могилу.

И с какой-то дурацкой гордостью отец поднимает глаза. В окне, защищенном пожелтевшей газетой, видит Косту, ладонями зажимающего уши.

* * *

Похоже, что и эта болезнь не может развиваться без осложнений, без затаенных чувств и взаимоотношений, которые, бывает, внезапно вырываются на поверхность, как подземные воды. То есть, Ш. был самым крупным врачебным успехом Девочки и одновременно самым крупным провалом. Долгие годы она ухаживала за своими родными, но это был напрасный труд облегчения последних месяцев и дней, расстегивание последней пуговицы на тесном воротнике приговоренного, стоящего под виселицей, так она после изнурительной агонии матери и ее конца была на грани той глубокой меланхолии, к которой всегда склонны те, кто бдят у одра умирающих.

С непроницаемым выражением лица она провожала редких знакомых, которые зашли в дом после последних похорон, чтобы вздрогнуть от наполовину пролитой ракии, обжигающей слизистые оболочки, бормоча — что тут поделаешь, все там будем, — и в растерянности озирались, словно двери за ними закрывались навсегда. Скоро разошлись все, кроме странненького Ловро, который сидел, съежившись, за все время не сказал ни слова, закусывал без аппетита, мял кепку.

Ты зачем разулся, — спросила Девочка старого слугу, поморщившись, глядя на его рваные шерстяные носки, — видишь, как грязно.