Натренированный на победу боец

Как завороженный преследовал телегу, ее сопровождали четыре солдата, как похоронную повозку героя. Нас пропустил усиленный патруль в очищенную от жителей часть проспекта – ее загородили колючей проволокой на легких деревянных козлах. Мы завернули во двор, марш остался биться за домами, и я мигом ожегся: я слышу крыс! Да, из телеги. Они везут крыс. Не знаю этих солдат, это и есть, что ль, «Крысиный король»? Они пошли в подъезд, я улыбнулся вознице:

– Можно взглянуть?

Парень кивнул и спрыгнул размяться.

Да. Крысы в стеклянных банках, переложенных соломой, живьем, вскакивали на задние лапы, трогая вибриссами пластмассовые крышки, продырявленные для дыхания, – на всей телеге – повизгивали, внюхивались, шипели на соседей, вминали пасти в стекло, некоторые оставляли кровавые пятнышки; я привычно пытался уследить за всеми – возница оттеснил, завернул дерюгу, расправив углы, – дерюга шевелилась, хоть невозможно, визг.

– Снимаете с каждого дома?

– С подвалов. – И залез обратно.

От подъезда возвращались его товарищи, несли живоловку и трясущийся мешок, бросили проверещавшую крысу в новую банку, пометили крышку, и телега – дальше, не так уж слышно, даже не слышно совсем, или пробивается? Нет. Зачем живые крысы? Я нашел мусорку и бросил рукавицы в короб.

Огибал площадь переулками, проламывал еще не проломанный лед – никого. На детских площадках солдаты жгут костры мусора, я радовался встречной кошке, дома пусты, переулок жил, пока я шагал от начала его к устью, и умирал за моей спиной человек! – я побежал, и невеста рванулась в распахнувшейся рыжей шубе, с легким свертком, проговорила:

– Можно вас обнять?

Запустил руки под шубу, и минуту мы замирали: холодная, мягкая щека под губами, руки ее невесомо на моих плечах, не смел добавить лишней силы рукам, бережно, она могла замерзнуть, копились бессмысленные, настоящие, торопливые слова, таявшие от сознания: мы – и в ней также, так приятно, что до боли, до горечи.

– Так рада, что встретила. – Отстранилась невесела, холодный камень проступал в ее чертах, застегивалась. – Давай прощаться. – Серьезно подала мне руку, я подержался и отпустил, узнавая сладковатую тяжесть, затеснившую, занывшую. – Будь здоров.

– Не помочь?

– Я несу легкое – платье на свадьбу. Хотели отложить из-за похорон, но – там еще гости приедут… Ладно! – Красиво подкрашенная морозцем, в большой шубе, сильная.

– Как хоть тебя звать? Хотя теперь ты будешь какая-нибудь там Петрова. Или Череззаборногузадерищщенская.

– Нет, я буду Губина, Ольга Губина. А сейчас Ольга Костогрызко.

– М-да… Была б у меня такая фамилия – я б сразу уехал.

– Мой отец из донской станицы. Там полстаницы Костогрызко, а полстаницы Мотня. Мне еще повезло.

Перестал слышать ее шаги, опустился на камень, перегнулся, как же болит!

Ожидая ее, не ожидая ее – сколько помнить? Сколько болеть? «Будь здоров», но мы не уезжаем завтра, – почему? Дура. Трясет. Но ничего, спать до утра, еще увидим, что наутро. Случалось, с вечера не уймешься, а выспишься, выспишься – выспишься и даже смешно: кто? Сама-то, «можно обниму», шалава. Не может по-людски.

Ждал. Чуть зад не отмерз.

Я направился к Старому, но обнаружил, что иду к санаторию, и развернулся.

– Пароль?

Я впутался в толпу, угловой дом, погрузка, марш, в три автобуса разом, затерся о спины и задницы. Я поборолся, выплывая к оцеплению, но народ шатнулся, и меня отнесло к подъезду на колоду, избитую топором, – для рубки мяса, автобус гудел сквозь марш. Солдат выносит вещи, что-то мне говорит.

– Что ты? Да я не слышу!

Я прошел за ним в подъезд: рюкзаки, чемоданы.

– Чего?

– Наверху кричат…

Лаяла собака в хрип, визжали бабы, всех громче звенел детский писк наверху, ребенок задохнулся: «Укусия!» – я сорвался, уже спинам крича:

– Отошли! – Расталкивал кого-то, малыш барахтался в руках. – Где?!

– За трубой!

Подзаборная гладко-белая собака надрывалась, поставив морду к трубе, и ковыряла там лапой, труба снизу вверх, сечением сантиметров двадцать, за ней – угол, отпихивать собаку? А если прыгнет? Крыса подтравлена? Собака…

– Они думали, щенок его там спрятался! Собирались ехать! Мальчишка укутан.

– Щеночка!

И лай! Лай!

Я пихнул собаку и обхватил коленями трубу, вдруг полезет по мне? Серый комок… коченеет? Шевельнул ногой – нет, жива, поворачивает морду, влипла строго посреди, верно выбрала, собака лапой не достанет, собака билась в мою ногу, как дурная кровь, бабки кудахтали, малыш раскатывался, ну.

– Уберите на хрен собаку! Чья собака?!

– Да мы не знаем, так, прибежала. Найда, Найда…

– Отошли! Хватит выть! Какую-нибудь мне… Вроде швабры.

– Квартиры опечатали, мужчина, ключи собрали. – Собаку оттаскивали вдвоем, за брюхо и шею, собака рвалась, глядя мимо всех на трубу блестящими мертвыми глазами.