Национал-большевизм

— Помяните мое слово, — восклицал он, — мы стоим у второго раздела России (первый был в Бресте). Война на носу. Мы проиграем ее и потеряем Украину, еще несколько кусочков по западной границе, может быть, кстати и Ленинград, последнюю форточку в Европу… Но этим дело не кончится. Пройдет еще несколько лет, мы не уймемся по части мирового пожара, — и будет третий раздел России, когда от нас отнимут Кавказ, Туркестан, когда отложится Сибирь, — и вот когда мы дойдем до границ Калиты, тогда-то, наконец, и догадаемся, что такое наша великая революция!..

Ему возражали со всех сторон, вскрывали эфемерность его кассандровых прорицаний. Указывали на общеизвестные европейские затруднения, на усиление Советского Союза, ссылались на историю и эволюцию советской дипломатии, на ее «козыри», на исторические примеры и т. д.

Но даже и отступая, он отстреливался по-парфянски:

— Не спорю, идет большая игра. Да, в Кремле не дураки, но ведь и Чемберлэн не дурак. Да, у нас три туза, но у них-то ведь четыре короля! Нет, их шапками не закидаешь!..

К чему приведет столкновение России с Европой и каковы его подлинные основы? — Этой проблемой обозначался более глубокий, далеко за грани «текущего момента» уходящий водораздел между спорящими за вечерними чашками чаю. Недаром вспомнились сороковые годы. Приглядевшись, я убежден, что основной идейный водораздел современного интеллигентского сознания по-прежнему может быть выражен в категориях «славянофильства» и «западничества».

Да, и теперь еще живы споры, описанные в «Былом и думах». Модернизованные, обросшие тысячами новых аргументов, усложнившиеся, утончившиеся, — но в существе, пожалуй, все те же.

Как это у Герцена? — «У нас была одна любовь, но не одинаковая, и мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно».

Конечно, многое теперь стало другим. «Славянофилы» не станут ныне отрицать Петра, государство, право теми словами, которые звучали в кружке Хомякова и Аксаковых. «Западники», в свою очередь, утратили многое от прежнего пафоса, от романтизма «аннибаловых клятв» и упоения первыми вокзалами. Но что-то основное, главное, определяющее — осталось, сохранилось и у тех, и у других доселе.

«Закат Запада» — вот оселок, рубеж, «дом паромщика». У одних — интуиция «русского периода европейской истории». У других — уверенность в жизнеспособности, прочности старой, доброй, великой Европы. «Славянофилы» наших дней совсем не пекутся о славянстве, но особенно настаивают на своеобразии исторических путей и национальной миссии России, во многом являющейся наследницей европейского мира. «Западники» же, напротив, по-прежнему призывают русских учиться у Европы, и теперь доказавшей неизменное свое превосходство перед нами.

— Помилуйте! — каркала наша неистовая Кассандра. — Отбросив фразеологию, скажите, кто реально пока в выигрыше: мы или Европа?.. Наше золото — у них. Наши земли — у них. Наши ценности, включая сюда и вывернутые шубы, — все ушло туда. Мы говорили, они делали. Мы уже года два тщетно целимся в «довоенную норму», — а они шагают себе семимильными сапожищами по «чудесам техники». А мы тут еще чего-то пищим о конце Запада!..

Другие «западники» защищали ту же точку зрения менее экспансивно, более академично. Они доказывали, что ни материально, ни духовно Европа отнюдь не истощается. «Болезнь Европы» — наше воображение или наше самоутешение. Шпенглер — истерический рефлекс германской военной катастрофы, не более. Демократия переживает кризис, но это кризис форм ее, а не существа. Страшные раны войны постепенно заживают. Жив европейский здравый смысл. Живо общеевропейское культурное сознание. Жива европейская культура. По-прежнему мы отстали от Европы. Нам нужно брать с нее пример, а не отворачиваться от нее и тем более не трактовать ее свысока. «Найти себя» мы сможем лишь приобщившись к Европе, лишь осознав себя европейцами. Россия может сказать «свое слово», но для этого ей вовсе не надо ополчаться на Запад, — ей нужно опереться на него, ей нужно исходить из европейской культуры.

«Славянофилы» воспринимают всю нашу эпоху под несоизмеримо иным углом зрения. Они подчеркивают ее глубочайшую «катастрофичность». Они убеждены, что война была не эпизодом, а рубежом, завершением какой-то большой полосы европейской истории. За относительным внешним благополучием современной европейской жизни они вскрывают духовную опустошенность, исчерпанность, бессилие преодолеть старыми средствами растущие неуклонно тенденции разрушения и распада. И в русской революции они приветствуют явственный сигнал некоей радикально, принципиально новой эры в истории человечества.