Национал-большевизм

Отдельные вспышки случайных местных восстаний после рассеянных фронтов и сокрушенных правительств — лишь бесцельные судороги бессильного движения, и было бы верхом дон-кихотства возлагать на них мало-мальски серьезные надежды. Вместе с тем стало столь же несомненно, что красное правительство, сумевшее ликвидировать чуть ли не миллионную армию своих врагов, есть сила, и вполне реальная — особенно на фоне современных сумерек европейского мира.

В эту же минуту отпало национальное основание продолжения вооруженной борьбы с Советской властью. Жестокая судьба воочию обнаружила что наполеоновский мундир, готовившийся для Колчака русскими национал-либералами, не подошел к несчастному адмиралу, как и костюм Вашингтона, примерявшийся для него же некоторыми русскими демократами.

Национальная сила оказалась сосредоточенной во враждебном стане, и странной игрой судьбы из недр революционного тумана словно даже стал подниматься образ своеобразного бонапартизма… И русские патриоты очутились в затруднительном положении. Продолжать гражданскую войну (и то не во всероссийском масштаба) они ныне могут лишь соединившись с иностранными штыками, — точнее, послушно подчинившись им. Иначе говоря, им пришлось бы в таком случае усвоить себе психологию французских эмигрантов роялистов: — радоваться поражениям родины и печалиться ее успехам.

Если это называть патриотизмом, — то не будет ли подобный патриотизм, как в добрые старые времена, требовать кавычек?

И если такую тактику считать даже венцом «последовательности», — то не лучше ли быть непоследовательным?

Что касается меня, то мне кажется, что переход от национальной ориентации Омска к эмигрантским настроениям в стиле Людовика XVIII — есть самая величайшая «непоследовательность» из всех возможных. И когда мне приходится читать теперь о боях большевиков с финляндцами, мечтающими «аннексировать» Петербург, или с поляками, готовыми утвердиться чуть ли не до Киева, или с румынами, проглотившими Бессарабию, не могу не признаться, что симпатии мои не на стороне финляндцев, поляков или румын…

Лишь для очень поверхностного либо для очень недобросовестного взора современная обстановка может представляться подобною прошлогодней. Не мы, а жизнь повернулась «на 180 градусов». И для того, чтобы остаться верными себе, мы должны учесть этот поворот. Проповедь старой программы действий в существенно новых условиях часто бывает наихудшей формой измены своим принципам.

Прекрасно знаю, что большевизм богат недостатками, что многие возражения против него с точки зрения культурной (вульгарный материализм, «механизация» жизни), экономической («немедленный» коммунизм) и политической (антиправовые методы управления) еще продолжают оставаться в силе. Но главное, решающее возражение — с точки зрения национальной — отпала. Следовательно, и преодоление всех тягостных последствий революции должно ныне выражаться не в бурных формах вооруженной борьбы, а в спокойной постепенности мирного преобразования путем усвоения пережитых уроков и опытов. Помимо того, теперь уже нет выбора между двумя лагерями в России. Теперь нужно выбирать между Россией и чужеземцами. А раз вопрос ставится так, то на все жалобы об изъянах родной страны, соглашаясь признать наличность многих их этих изъянов, я все-таки отвечу словами поэта: –

Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне!

[58]

Старый спор [59]

…Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою… [60]

Пушкин.

1.

«Я посмотрю, достойны ли вы быть нацией» — говорил Наполеон в 1806 году, в ответ на мольбы польских деятелей «воскресить» их бедную родину, обиженную мачехой-историей.

Однако тогда полякам так и не удалось убедить своего высокого покровителя в государственных способностях своих и национальной жизненности. Маленькое «Варшавское» государство, образованное Наполеоном из территорий, отнятых у прусского короля, представило собою картину до того нескладную, что вполне заслужило эпиграмму, весьма распространенную в то время: — «Герцогство варшавское, монета прусская, солдаты польские, король саксонский, кодекс французский»…

И генерал Кропинский имел полное основание утверждать в 1813 году: — «Наполеон не хотел создать Польши, когда мог это сделать»…

Но вот прошло более ста лет, и каприз международной обстановки вновь вызвал к жизни призрак польского государства, облек его плотью и кровью. Ибо того требовали интересы господ момента сего, так было нужно для большего ослабления побежденных, для вящего торжества победителей.

Вместе с бесконечными Латвиями, Грузиями, Азербайджаном (впрочем, ныне уже снова покойным), и прочая, и прочая, и прочая, — явилась на свет Божий и новая Польша, гордая своей старинной славой, своим чудесным воскресением и даже, кажется, своим вековым сном…

И среди всех этих бесчисленных карликовых «империализмов», порожденных «освободительной» войной, империализм польский с первых же дней заявил себя наименее умеренным и наиболее претенциозным.