Национал-большевизм

В отличие от царской России и первых лет большевистского правления, когда еще не было четко сформулировано понятие коллективного самосознания, сталинскому режиму в период с начала 1930-х годов до середины 1950-х удалось пробудить в массах ощущение общности и товарищества. Когда в годы Первой пятилетки возникла необходимость мобилизовать население на выполнение народно-хозяйственных задач и укрепление боеготовности на случай войны, вся тематика советской литературы, кино, театра и изобразительного искусства была призвана воспитать у граждан преданность советской власти. Во второй половине 1930-х годов стал очевиден крах данной пропагандистской кампании, имевшей целью внедрить в массовое сознание чувство советского патриотизма с помощью популяризации целого ряда советских героев. Следом за этим фиаско, партийное руководство призвало на помощь популярные мифы и образы русского прошлого, чтобы поддержать мобилизационный потенциал официальной марксистско-ленинской линии. В попытке согласовать свою прямолинейную и последовательную политику с многовековыми традициями сталинский режим с невиданным размахом старался распространить в обществе идеи национал-большевизма, используя все возможные средства культуры и образования. Переиздавались классики русской литературы, ставились старые пьесы и оперы, вновь возводились на пьедестал некогда свергнутые выдающиеся личности прошлого, Крутое изменение курса советской пропаганды широко обсуждалось западными аналитиками, в особенности после того, как Н. С. Тимашев в 1947 году определил его как один из аспектов эпохи «великого отступления» [990]. Настоящая книга показывает, что усиление руссоцентризма — это проявление новой национал-большевистской политики, продолжающей популистскую идеологическую линию 1930-х годов, которая ставила задачу мобилизовать население всеми доступными средствами на выполнение плана индустриализации и на победу в возможной войне [991]. В этом отношении привлекают внимание два момента. Во-первых, развернутая мобилизация русской символики в 1937-1941 годы не являлась закономерным историческим процессом, а была скорее вызвана условиями, создавшимися в результате Большого Террора, и несостоятельностью более «советизированной» пропаганды. Во-вторых, каким бы всеохватным ни был руссоцентризм после 1937 года, его никак нельзя считать официальной поддержкой особого русского государственного или национального строительства, поскольку это требовало бы определенной институциональной, политической и культурной автономии для русской нации, а это никогда не входило в планы партийного руководства.

Таким образом, руссоцентризм второй половины 1930-х годов носил чисто практический и популистский характер — даже в большей степени, чем «коренизация», кооптация и культивация национально-патриотических чувств у нерусского населения в республиках в 1920-е и в начале 1930 годов. Бросается в глаза тот факт, что РСФСР так никогда не получила права на минимально самостоятельное развитие отдельно от СССР, даже на самой вершине кампании вокруг руссоцентризма в конце 1940-х гг. Иначе говоря, руссоцентризм после 1937 года не стремился устранить фундаментальный дисбаланс, заложенный в советском государственном устройстве. Как известно, РСФСР изначально входила в состав советского государства без собственных административных органов, имевшихся в Украине, Закавказье и других союзных республиках. В начале 1920-х годов отказ РСФСР от собственной партийной организации с центральным комитетом, от собственной академии наук и пр. был осознанной стратегией с целью ограничить русское влияние в обществе [992]. Характерно, что этот дисбаланс был сохранен и после 1937 года, несмотря на восхваление русского народа как «первого среди равных».