Натурщица Коллонтай

Так вот, когда руки подняты, грудь приподнимается, хочешь ты от неё такого или нет, и образует иной рельеф поверхности тела, гораздо более привлекательный для глаза и для чувства прекрасного. Заметь, если взять любое творение древней культуры, то даже, несмотря на привилегии тела в пышном исполнении старыми мастерами, груди у них всегда выражены упруго и высоко, даже если сама она толстая корова и не первой свежести в смысле собственного возраста. И это непреложный закон пропорции человека — сам будь любым, но груди не должны склоняться книзу и висеть безвольно и забыто. Избери положение, при котором они сменят позицию по отношению ко всему остальному корпусу, найди творческое применение фантазии и стань такой, какой их ждут кисть, карандаш и мужики.

Или пластилин под будущую глину.

А если встать на цыпочки и вытянуться всем существом к небу, например, к солнцу или просто хорошенько потянуться, это дополнительно увеличивает степень их подъёма и придаёт глазам ощущение на них упругой и молодой силы.

А ведь мы молоды, пока нас любят, ты сама про это написала в своём труде, а я прочитала и запомнила, бабушка.

И я с этим согласна.

Весь вопрос, как сами мы думаем о себе в этом разрезе и считаем.

Бог сказал, возлюби ближнего своего как самого себя.

Но не объяснил, должен он быть обязательно молодым, ближний этот, чтобы полюбился, или любым и абсолютно случайного возраста, только если не родня, как ты.

Я думаю, всё зависит в этом случае не от молодости или старости, а насколько человек добр, привлекателен душевным свойством и хорош собой.

Старики, бывает, тоже выглядят просто глаз не оторвать.

Все люди, я поняла не так давно, старятся по-разному. У одних есть путь в продолжение красоты и гармонии, несмотря на годы и лишения, и это самым чудодейственным образом отражается у них на лице и теле. Смотришь иногда на старика или старуху — казалось бы, старей уж некуда, но вдруг подмечаешь в нём свет, из лица, из глаз. И морщинки сложены так ладно, что ни поправить ни одной, ни убавить или изменить направление выкладки по лицу. И то, как кожа обтягивает само лицо это красивой сухостью, как выделяются скулы, делая глубину взгляду, как обостряется нос и утоняются, уходя вразлёт, его ноздреватые крылья.

И даже под подбородком если нависает со временем, то тоже по-разному, от и до.

И удлиняется шея, как в балете.

И вообще, есть голова сухая, а бывает, что жирная. И по волосам, и по округлости формы её, и по свойству волос на ней, и за ушами.

Сухая — всё на ней в обтяжку, ничего лишнего, отсюда и глаза кажутся огромней.

На жирной — всё заплыло, всё щёлками и свиные прорези для глаз.

И на чрезмерно раздутые щёки неприятно смотреть, как они ломают гармонический вид человеческой личности.

Знаешь, когда мы хоронили Леонтий Петровича, то он лежал в гробу мёртвый, и многие плакали.

А я нет, я смотрела в его лицо, на прощанье, искренне пытаясь по возможности надолго запомнить для себя всё, что было между нами хорошего, если честно отбросить всё никакое.

И веришь, он вдруг показался мне красивым в этом его смертельном виде.

Другим.

Незнакомым.

Губы сделались потоньше, а были с извечно неприятной припухлинкой. Нос стал словно точёный, тоже каким не был, и даже образовалась едва заметная горбинка: остальное вокруг неё стекло ниже, но сама она сумела задержаться на хряще.

И расправился лоб, натянулся.

Просто князь тьмы.

Поразилась, помню, что живёшь когда, не видишь очевидных фактов человека, а умрёт — обнаруживаешь, но уже не оживить.

А другие идут к кончине некрасиво. Полнеют, опухают, обрастают негармоничными складками, включая жировые отложения по берегам.

Отекают лицом, набирают вокруг шеи.

А некоторые мужики распухают в области грудей, как женские.

И отдельно — стать. Одни до смерти прямые, разогнутые, сухой хворостиной ввысь дохаживают. А многие другие крючком полусогнутым, горбом, с нерасправленными плечами, женщины и мужчины, обоюдно.

По-разному, в общем.

Но чаще люди не вдумываются, что во всяком положении тела, во всём-превсём имеется красота или её полное отсутствие, что делает жизнь скучней и безрадостней. И ведь не у всякого есть свой в жизни Паша, который вовремя сумеет наставить на понимание прекрасного и тем самым сделать из твоей жизни более другую, более глубинную, наполненную смыслом и приглядностью.

Дальше идём с тобой, когда полулёжа.

Он заходит, Дормидонтов, доцент, немолодой уже, прилично старый, и неотрывно на меня уставляется, как на статую богини неопознанного происхождения.

И выходит.

Но уже появляется на следующий класс, когда стоя.

И остаётся на стуле, без мольберта, так просто, понаблюдать.

Он изначально с кафедры рисунка, но не преподаёт, а освобождённый секретарь.

Я для него впервые на глазах — не видел, не сталкивался, не попадалась.

Вижу, поплыл на меня, на позу и остальное, такое я на раз определяю, причём на пожилых это видней, у них сразу хищность в облике появляется в сочетании с нежностью взора.

Как и у секретаря этого появилось.

Дождался звонка, все разошлись, я за ширму, успела только трусики натянуть.

Он снаружи.

Говорит: