Натурщица Коллонтай

Не женщина больше, а ведь не оставляла надежды после отъезда моих, думала, встретится он и верну потерянное, наверстаю, отомщу себе самой и им всем за глупость совершённого моей бездарной и пустой головой ради пшика на лишних метрах и ароматов мёртвой Верочки.

Не отомстила.

И не наверстала.

Вот так, родная моя.

Удобств в плане поведения и быта, о которых, бывает, толкуют некоторые дамы после ухода женских лет, на себе не испытываю никаких, считаю разговоры такие просто позорными для обсуждения вообще. Бог дал — Бог отнял, значит, знал, на что рассчитывает против меня в своих небесных междометьях.

Знаешь, что-то частенько стала я его поминать в последнее время, хоть и не училась законам его, не посещала никогда никаких богоугодных заведений и не поставила за жизнь ни одной свечечки, хотя Паша намекал, что неплохо было б. Не прочитала ни вслух, ни про себя ни одной молитовки, хотя тоже, наверно, не помешало бы, теперь я это тоже понимаю. Я до сих пор не знаю даже, где их берут и как ими правильно пользоваться: какая на утро, какая на вечер, как обращаться, чтобы не обидеть никого наверху и чтоб прозвучало гармонично.

Понимаю, что ты, бабушка, не лучший мне в этом деле советчик, как неверующая всю жизнь, но сейчас другие времена и другие человеческие беды и неприятности, согласись, — такие, что вполне можно и пробовать новые формы жизни и судьбы. Мне давно уже не страшно ни перед чем, я говорила тебе, а недавно стало и не стыдно почти ни за что.

Кроме самой главной потери.

Но я ещё не знаю, станет ли страшно, когда я обрету немощь и никого не окажется рядом, я думаю об этом всё чаще и чаще, особенно на длинных позах, когда от меня просят закрытых глаз и опущенной вниз головы. И в такие часы я могу хранить недвижимость почти беспредельно, как омертвевший истукан, и перебирать в мыслях всё плохое и всё хорошее за жизнь, чтобы взвесить это на собственных необманных весах.

Всё, сейчас потеку мокрым, глаза мои всё ещё пригодны для слёз, благодаря оставшимся во мне эмоциям и чувствам, хотя очков пока не просят, терпят вместе со мной.

Удаляюсь от тебя на расстояние другого моего письма, которое будет, когда накопится.

Счастливо тебе, Шуринька моя, откуда бы ты меня ни слышала сейчас или ни наблюдала.

Твоя внучка, покинувшая женский возраст, но не тебя, бабушка,

Шуранька Коллонтай.

25 декабря, 1989

Целых четыре года не обращалась к тебе, бабушка, ни за советом, ни с повествованиями о себе и про свою жизнь.

Здравствуй, Шуринька моя!

Привет тебе с нашей Метростроевской!

То есть, извини, теперь три года как уже — с нашей Остоженки, по первому старинному её образованию имени.

Интересная деталь, сказали по телевизору про наши места, когда имя возвращали, которое присвоили ещё в 17-м веке нашей эры. Тут было старинное урочище Остожье, а на нём царская Конюшенная слобода и Остожный государев конюшенный двор. Теперь понятно, чего мы так долго с мамой и Пашей в конюшне кандыбачились.

В одной из них.

Тут всё вокруг в лошадях было, в каретах и стойлах.

А ещё в наших местах в октябре 17-го года убили революционеров Добрынина, как метро, и Андреева, как улица, тоже Павла, как моего, в боях за Провиантские склады. Хочу спросить тебя, знала, может, кого из них? Я прикинула, и у меня сошлось, что должна, по всем исходным точкам твоей деятельности тех времён.

Но я о другом, собственно говоря, это и натолкнуло меня именно сегодня сесть и поделиться, потому что случилось.

Статья газетная.

Сама не покупала, но на йоге показали, один наш йог, тоже ходит и тоже продолжающий, как я.

Звать Владленом, в возрасте, ко мне неравнодушный, и не только по совместной йоге.

«Московские новости» как-то развернул после занятия и ткнул в слова.

А они такие, бабушка, ты не поверишь, — «Ленин это просто заурядный кровавый вурдалак, не меньше и не больше…».

Знаешь, чего я сделала с собой, как только прочитала напечатанное этой отважной газетой?

Бухнулась от неожиданности и потрясения в асану Салабхасану 2, лежачую, лицом вниз, руки назад. Ты опять не поверишь, как я не поверила, что поверить можно в такое, и никому за это ничего, кроме совести того, кто написал. Знаешь, у нас ведь теперь совсем другие начались времена на дворе, пошла свобода говорить, думать и гласно выражать.

Плюрализм.

Немного об этом, потому что не сказать хотя бы коротко просто невозможно, и во мне всё горит и бушует, как во многих людях, кого сунули мордой в честную грязь после стольких лет лживого ладана и елея.

У нас теперь вовсю перестройка, а началась после моего последнего к тебе письма, сразу почти, и в нём я тогда ещё не успела как-то выговориться и отразить.

А затеял Горбачёв, новый генеральный из старых коммунистов ЦК, объявил гласность: можно теперь говорить всё, делать почти всё, и даже личные товарные кооперативы открывать под мелкую розницу, не зависящие от нужд государства.

Разрешили и по радио, Голос Америки и всё такое отныне свободно, без помех и заглушек, и без преследования, что слушаешь и делаешь вывод.