Научи любить

Дождь льет как из ведра. Я спрыгиваю с троллейбуса, прибавляю шаг. Почти бегу. Вода ползет за шиворот. И залатанные штаны промокли насквозь. Холодно. Ненавижу дождь! И этот город ненавижу! Поскорее бы добраться до подвала и пожрать нормально. Спасибо Плахе, нормальный пацан оказался. Если бы не он – подох бы с голодухи давно. Мачеха у него, правда, ведьма еще та – выгнала взашей и картошку чуть не отобрала. Могла бы, наверняка еще и пинка бы дала, и карманы вывернула. Плаха не дал. Плаху она не трогает. Наверняка, отца его боится. Тот у Плахи мировой мужик. И еды ему никогда не жалко. Прижимаю крепче картошку за пазухой. Газета шуршит под курткой, а картошка еще теплая. И почему-то хочется улыбаться. Перескакиваю через лужи. Пробегаю мимо мусорных баков. Ныряю под арку и налетаю на черный фургон. Отпрыгиваю, прижавшись к стене. Картошка рассыпается по дороге. Несколько закатывается под мусорный бак. Я падаю на колени, на ощупь шаря руками. В сапогах хлюпает вода. Ненавижу дождь! Спина промокла. Ненавижу эту куртку! Ползу к мусорному баку – осталась последняя картошина. Что-то гремит о бак, падает крышка, хлопает дверца. И фургон, стоявший у баков, рвет с места.

Выжидаю, пока стихнет гул мотора. Краюха хлеба к картошке не помешает. Здесь частенько выбрасывают отходы, а Плахина картошка есть не всегда. Распихиваю намокшие картофелины по карманам, застегиваю куртку, натягиваю капюшон. Выбираюсь из-под бака. Оглядываюсь – нет ли кого. Но дождь распугал всех бродяг. Вот и хорошо: мне больше будет. Поднимаю крышку бака, подтягиваюсь на руках и перемахиваю вовнутрь. Воняет. Одежду снова стирать придется. Выдох. Мешок лежит сверху: большой и слизкий. Разрываю, в проделанную дыру всовываю руку. И пальцы вязнут в чем-то тягучем, как жвачка. Гадость какая. Рукавом закрываю нос, а другую руку просовываю глубже. Ничего не понять, что там. И волосы будто. Кукуруза, что ли?

Забыл! У меня же фонарик есть! Зажимаю фонарик в зубах. Рву мешок в месте «волос». Из кармана достаю фонарик: он включается не сразу, приходится стукнуть пару раз по стенке бака. Слабый желтый луч на минуту ослепляет. Зажмуриваюсь. А когда снова открываю глаза – отпрыгиваю. Из черного мешка на меня смотрят девчоночьи глаза.

Крик тонет во рвоте. Я блюю тут же, сгибаясь пополам. И слезы текут по щекам. Дышу часто. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Нужно сваливать. Отыскиваю фонарик. Привычным движением зажимаю в зубах. Перекидываю ногу через стенку и оборачиваюсь. Сам не знаю почему. А глаза закрыты. Но они были открыты только что! Или показалось? Показалось. Наверняка, показалось. Не удерживаюсь и сваливаюсь на асфальт. Фонарик откатывается в сторону. Больно! Почти кричу, но закусываю рукав. Перекатываюсь на бок, потом на четвереньки, встаю. Медленно ковыляю отсюда. Нога болит. Но под аркой останавливаюсь. Нога болит сильно и задницу отбил наверняка. Чтоб им пусто было! И глаза девчоночьи покоя не дают. Синие-синие. Значит, все-таки открыты! А потом закрыты. И что это значит? Чухаю темечко. И стукаю себя по лбу: живая! Вот что это значит. Девчонка живая! И ей некому помочь! И если я сейчас свалю – она точно умрет.

Возвращаюсь обратно. Вот только как достать ее? Думай, Крис, думай. «Ты же голова, – как Плахин батя говорит, – смышленый малый».

Самая правильная мысль: позвать на помощь. Вот только кого сыщешь в районе, где кроме складов и гаражей и нет ничего? Да и кто поверит беспризорнику? Прогонят и всего. И хорошо если ментов не вызовут. Надо самому.

Снова залезаю в бак. Нога болит адски! Пытаюсь не орать. И блевать снова тянет. Дышу через раз. Блин! Фонарик! Фонарик выпал, когда я упал.

Снова на асфальт. Нога подворачивается, и я падаю на колени. Кашляю, заваливаюсь на бок, обнимаю колени. Так бы и лежать. Дышу. Сколько проходит времени – не знаю. И думаю только об одном: умри, умри. И я уйду. В теплый подвал, где отлежусь пару деньков. Умри, пожалуйста.

Нет. Нельзя. Тренер говорит, что нельзя бросать слабых. Он учит нас быть мужчинами. И если я уйду – он все узнает. Я видел, как с одного взгляда понял, что наш старший Генка сестру младшую лупит. Уважать перестал. Тренер так и сказал: «Ты не мужчина, Геннадий». И сам тренер никогда не бросал нас: всегда приютит, поможет. Нельзя мне уходить.

Медленно сажусь, нащупывая фонарик. Щелкаю. Работает. Выдох. Встаю. Не ступая на ногу, втягиваю себя в бак. Включаю фонарик. А у девчонки глаза снова открыты! Большие и точно синие, как летнее небо. Люблю лето. Летом тепло. И еды много: растет прямо на деревьях.

— Ты жива? — спрашиваю почему-то шепотом.

— По…мо… – еле слышно.

Придвигаюсь ближе. Лицо перепачкано темным, волосы спутались. И на щеке прилипло что-то.

— По… – дуновением по ладони. Замираю.

— Что? Говори? Ты же говорила?

Но девчонка молчит! Показалось?

Как там Плахин батя учил?