Наука, не-наука и все-все-все

Мы не уверены – значит, конфликта нет. Прекрасно. Только я думаю иначе. Думаю, конфликт точно есть. Россия опасна, поскольку считает, что решение всех человеческих проблем уже известно – все усилия нужно направлять на благо государства, и это означает: никаких новых решений. Человеку не позволено развивать его потенциал, его способность удивлять, его индивидуальность; не позволено находить новые решения для трудных задач, вырабатывать новые точки зрения.

Правительство Соединенных Штатов создавалось с идеей, что никто не знает, как создать правительство или как править страной. В результате возникла система, дающая возможность управлять даже тому, кто этого не умеет. А чтобы добиться такой системы, нужно допустить такое государственное устройство, как у нас, где будут развиваться, пробоваться и отбрасываться самые разные идеи. Создатели Конституции понимали ценность сомнения. В век, когда они жили, наука развилась уже в достаточной мере, чтобы показать, какие возможности, какой потенциал несет неуверенность и как важна свобода поиска. Ваша неуверенность означает, что однажды найдется другой путь. Свобода поиска – это шанс. Сомнения и споры необходимы для прогресса. Правительство Соединенных Штатов в этом отношении новое, современное, оно – научное. Там, конечно, тоже много чего бывает. Сенаторы продают свои голоса, споры заходят слишком далеко, лоббирование не дает меньшинству себя проявить, и так далее. Правительство США не очень хорошее, но оно, за исключением, возможно, английского, самое удовлетворительное… хотя и не слишком хорошее.

Россия – страна отсталая. Нет, в техническом отношении она развитая. Я уже описал разницу между наукой и технологиями. К сожалению, технический прогресс может уживаться с гонением на новые идеи. Это, во всяком случае, проявилось при Гитлере, когда новые науки не развивались, а ракеты все же строились, и ракеты можно строить и в России. Грустно признавать, но технический прогресс, применение наук могут иметь место и в несвободном обществе. Россия – отсталая страна, поскольку там не дошли до мысли, что у власти правительства есть предел. Большое открытие англосаксов – они не единственные об этом подумали, но мы рассматриваем позднейшую историю борьбы за идею, – что власть правительства можно ограничить. В России не допускается свободная критика. Мне скажут: да, они критикуют Сталина. Но только в определенной форме. Только до определенной степени. Так, может, нам воспользоваться нашим преимуществом и самим покритиковать Сталина? Почему бы не обсудить все неприятности, которые нам доставил этот господин? Почему мы не назовем опасности, которые могут идти от правительства, взрастившего в себе такое? Почему не проведем аналогии между сталинизмом, который критикуется в России, и событиями, которые там же, в России, тем временем продолжают происходить? Ладно, ладно…

Ну вот, я разволновался… Эмоции! Я не должен их допускать, потому что у нас научный разговор. Я не смогу ни в чем вас убедить, если не притворюсь, будто у нас чисто научное, непредвзятое, рациональное обсуждение.

Что касается этих стран, то у меня мало опыта. Я был в Польше и заметил кое-что интересное. Поляки, конечно, народ свободолюбивый, а теперь они зависят от русских. Они не могут печатать все, что хотят, но когда я там был, примерно год назад, они говорили все, что хотели. Странно: говорить можно, печатать – нет. И мы очень активно обсуждали в общественных местах самые разные вопросы. Самое удивительное, кстати, что мне запомнилось о Польше: они пережили войну по милости Германии, и пережитое так глубоко в них отпечаталось, это так страшно, что они не могут забыть. И потому в вопросе международных отношений поляков прежде всего волнует возможность фашистского возрождения в Германии. А я, пока там находился, думал – какое было бы ужасное преступление со стороны свободных государств такое допустить. Вот потому поляки и терпят влияние России. Они объяснили мне, что русские придерживают восточных немцев. В Восточной Германии фашизму точно не возродиться. Русские, вне всяких сомнений, о том позаботятся. По крайней мере, у поляков есть какой-то буфер. Удивительно: им даже в голову не приходит, что одна страна могла бы защитить другую, помогать ей и притом ее не подчинять, не диктовать ей свою волю.

И еще мне часто говорили – некоторые люди отводили меня в сторонку, – что, может, нас это удивит, но если Польша освободится от России и станет независимой, то будет более или менее придерживаться прежнего курса. Я спрашивал: «То есть? Вы хотите сказать, что не допустите свободы слова?» – «Нет, свобода у нас будет какая угодно. Свободу мы любим, но промышленность останется национализированной и все такое прочее. Мы верим в социалистические идеи».