Наука под гнетом российской истории

И все же чувствовалось, что бездарному ленинизму приходит конец. Люди уже перестали бояться и хотя б'oльшая часть еще помалкивала, но своего презрения к одряхлевшему режиму не скрывала. Все прекрасно понимали, что исключительная оз-лобленность властей – от бессилия и немощи. Как вспоминал впоследствии один из авторов «Метрополя» – это была уже “беззубая власть”, унизить свои жертвы она была еще способна, но заставить их замолчать не могла. Власть эта “едва ползла, маразматическая, деградирующая, разваливающаяся, но при этом готовая губить все живое только для того, чтобы ей не мешали гнить дальше. Но одновременно «Метрополь» показал, что той власти можно было и следовало сопротивляться, и показал, как сопротивляться” [497].

Не давали продыха и науке. Идеологический климат был для всех един и если гуманитарная мысль не выдерживала его и чахла, то естественнонаучная легко к нему приспосабливалась и развивалась вполне благополучно. И хотя «невозвращенца» про-фессора А.А. Зиновьева Институт философии АН СССР, зайдясь в услужливом раже, дружно изгнал из своего состава, не забыв при этом заклеймить и облить грязью, то уже академика А.Д. Сахарова Академия наук отстояла, хотя были прямые указания лишить его звания академика.

Еще в 1923 г. академик В.И. Вернадский весьма точно предугадал будущее российского большевизма. В письме к И.И. Петрункевичу он заметил, что любые формы политической борьбы с этим злом бессмысленны, оно само себя непременно изживет, надо только набраться терпения. “Всякая культурная и бытовая работа… гораздо важнее”. Даже “быт сейчас гораздо сильнее в борьбе с коммунизмом, чем все интервенции, заговоры (которых к тому же почти нет!) и болтовня a la Милюков, Кускова и т.д… Сила русская сейчас в творческой культурной работе – научной, художественной, религиозной, философской. Это единственная пока охрана русского единства и русской мощи” [498].

Именно так: каждодневная, по капле культурная работа сделала свое дело – каждое последующее поколение советских людей было, разумеется, не умнее своих отцов, но то, что трезвее – факт. Те примитивные посылки коммунистического мифа, которые вынашивали многие русские интеллигенты еще до его насильственного внедрения в жизнь и на которые легко клевали маргиналы и люмпены, облепившие большевистских вождей в надежде на лучезарное будущее, начинали заметно тускнеть при их сличении с повседневной жизнью. Неустроенный быт, нищенская жизнь целых поколений, постепенно росший образовательный ценз и вынужденная некоторая открытость общества поднимали осознание значимости человеческой личности и одновременно корежили до отчетливой карикатурности соблазны коммунистического мифа. Люди переставали верить в него, а идеологию большевизма откровенно презирали.

Циничные руководители бездарного ленинизма сами ни в какие высокие идеи не верили. Они из последних сил лишь старались подольше их поддержать на плаву, чтобы не утонуть вместе с ними. Но и эта задача оказалась непосильной. Как только раздался даже не гром, а лишь зазвучали его отдаленные, урчащие раскаты, озвучившие провозглашенную М.С. Горбачевым «перестройку», коммунистическая идеология мгновенно пошла ко дну. И хотя ленинизм был готов на любые компромиссы: не возражал против и «демократической платформы» и даже отказался от «руководящей и направляющей» роли в обществе, его это не спасло. Конец бездарного ленинизма был смешон и жалок.

Научный климат того времени по-прежнему определялся безраздельным господством марксистской идеологии. И хотя на-уку продолжали терроризировать цитатами из классиков марксизма – ленинизма, ей уже было не страшно. Перестали преследовать «вейсманистов – морганистов», реабилитировали кибернетику, из лагерей вернулись выжившие ученые. Как заметил академик П.Л. Капица, “понадобился взрыв атомной бомбы, чтобы заставить наших философов перестать упражняться в не-вежестве” [499].

Когда идеологический пресс ослаб и марксистские диалектики перестали поучать ученых, в научной среде как-то само собой возникло чуть ли не повальное увлечение философскими вопросами естествознания или, как их стали называть, методологическими проблемами науки [500]. Тому есть, как мне кажется, вполне естественное объяснение.