Наука под гнетом российской истории

Подоплека этого дела вполне ясная: когда власти в России чуть-чуть ослабляли управленческие вожжи и дозволяли интеллигенции озвучивать мучившие ее вопросы, она тут же возвышала свой голос протеста, указывая на язвы российской действительности и требуя немедленного их исцеления. Не являлись исключением и ученые. Еще А.М. Бутлеров в 1882 г. писал, что дух Академии наук стал непереносим, ибо “ученый элемент оказался отданным в руки элемента административного и канцелярского” [277].. Трудно было примириться с таким положением дел.

Не изменился дух существования русской науки и в начале XX века. Она по-прежнему была чисто государственной, в ней царил чиновничий гнет, а ученые униженно выпрашивали у бюрократов из Министерства народного просвещения лишнюю копейку на проведение самых необходимых исследований. Лишь два примера.

В 1910 г. Академия наук приступила к изучению естественной радиоактивности. Надо было организовать экспедицию в Туркестан и на месте собрать коллекцию “радиоактивных минералов”. Испросили для этой цели у Министерства 800 – 1000 руб. Сумма мизерная, но и в ней Академии было отказано. Выступая на заседании физико-математического отделения в сентябре 1910 г. В.И. Вернадский заявил, что отказ в столь ничтожной сумме на эти важные исследования “необычайно резко выясняет ненормальность положения ученого сословия” России. Отказ в средствах для академической экспедиции, подчеркивал академик Вернадский, заслуживает быть занесенным “в летописи научной жизни нашей страны” и не может быть “оставлен Академией наук без ответа” [278].

В 1913 г. И.И. Мечникова, нобелевского лауреата, работавшего в то время в Париже в институте Пастера, его ученик Д.К. Заболотный пригласил занять пост директора Института экспериментальной медицины в Петербурге. Мечников ответил следующее: “…Хотя я и враг всякой политики, но все же мне было бы невозможно присутствовать равнодушно при виде того разрушения науки, которое теперь с таким цинизмом производится в России” [279]. А в интервью журналу «Вестник Европы» Мечников пояснил свою позицию: “Насколько я слежу за деятельностью русского министерства народного просвещения, я нахожу ее направленной к ущербу науки в России” [280]. Что имел в виду ученый конкретно? Трудно сказать. Но достаточно вспомнить, что всего за год до этого интервью, в 1912 г. XIII Съезд объединенного дворянства вынес решение, что “ни одно высшее учебное заведение не должно быть создано, так так такое создание приближает страну к революции”. Николаю II подобная логика очень понравилась. В “Особом журнале” заседаний Совета министров он начертал на этом решении резолюцию: “В России вполне достаточно существующих университетов. Принять эту резолюцию как мое руководящее указание” [281].

Русское чиновничество принимало подобные решения не оттого, что не осознавало значимости науки и образования в жизни общества. Оно вполне это осознавало. Потому и такие решения. Ведь речь шла не об обществе вообще, а о российском обществе, а для него – с позиций правительства – лучшая жизнь, когда власть может спать спокойно и не думать об этом самом обществе. И.И. Мечников все это прекрасно видел, он знал ситуацию в стране и предпочел заниматься своим прямым делом в Париже, а не воевать с властями в Петербурге.

Подобное отношение к науке и образованию ученые ощущали постоянно. Они как бы претерпелись к своему унизительному положению, понимая, что никакие их призывы постоять за честь отечества никого из российских чиновников не проймут. Для чиновника в России такие понятия всегда стояли на одном из последних мест.

Вот почему ученые так оживились во время «петицион-ной» кампании 1904 года, они не то чтобы верили в возможность радикальных перемен, но все же надеялись, что на волне общественного подъема удастся проломить и глухую стену отчуждения власти от образования и науки. Этим можно объяснить тот энтузиазм, с которым люди науки и просвещения включились в самом начале 1905 г. за составление своей «петиции», известной сейчас как «Записка о нуждах просвещения», или «Записка 342 ученых».

Ученые, солидарные со всей русской интеллигенцией, считали, что на повестке дня стоит один, но главный вопрос – “созыв свободно избранных представителей всего народа, а до этого жизнь России…не может – и мы убеждены – не пойдет сколько-нибудь нормальным порядком” [282].