Навь и Явь (СИ)

Как в лесу во древнем, во глухой чащобе

Убаюкивала детушек волчица:

«Спите, детушки, да силушку копите,

Чтобы стать скорей матёрыми волками!»

А волчатки тихо плачут, стонут, воют:

«Где наш батюшка, куда запропастился?»

Слёзы катятся у матери-волчицы:

«Не придёт он более, мои родные».

Во лесу, в дубравушке зелёной

Волчьи ягоды созрели на кусточке.

Алым ядом дышат, наливаясь,

Волчьи слёзы горькие, лесные.

«Не придёт ваш батюшка, мои волчатки,

Не примнёт он травки резвыми ногами:

Сердце храброе навек остановилось –

Княжеской стрелой пробито на охоте.

Спите, детушки, мужайте поскорее;

А у князя подрастает княжич юный.

Как пойдёт гулять он в лес дремучий –

Не плошайте уж, за батюшку отмстите!»

Во лесу, в дубравушке зелёной

Волчьи ягоды созрели на кусточке.

Алым ядом дышат, наливаясь,

Волчьи слёзы горькие, лесные.

Шаги исполинских мохнатых лапищ замедлились, а жёлтые огоньки глаз сменил пронзительно-разумный, мягкий, человеческий блеск. Когда последний отзвук песни стих, юркой птахой вспорхнув во мрак лесного шатра, широкий мокрый язык умыл Дарёне лицо. Чёрный зверь-великан ткнулся носом ей в ладони, будто ручная ласковая псина, и щекотно облизал их. Его примеру последовали остальные Марушины псы, а из груди Дарёны вырвался смех. Волчьи морды, сопя и пофыркивая, обнюхивали ей уши, а она осмелела и запустила пальцы в жёсткую тёмную шерсть, почёсывая зверюгам бока и загривки.

– Батюшка, это ты? – спросила она оборотня, который первым подошёл к ней, – должно быть, вожака этой небольшой стаи. – Это я, твоя дочь Дарёна!

Тот посмотрел ей в глаза, и в голове у девушки гулко прозвучал низкий голос:

«Хорошая песня, но месть – больше не наш путь. Меня зовут Грогей, а тот, кого ты ищешь, там».

Он повернул морду в сторону пещеры, указывая. Погладив зверя по мохнатой гривастой шее, Дарёна поднялась на ноги и медленно приблизилась к тёмному, дышащему сыростью входу.

– Батюшка! – позвала она.

Ответом ей было лишь эхо, гулко-печальное и зябкое.

– Батюшка, выйди! – снова окликнула Дарёна темноту пещеры. – Ты звал меня? Ты просил о помощи? Я пришла и готова сделать так, как ты сказал мне…

Во мраке волчьего логова зажглись два жёлтых глаза, медленно надвигаясь на Дарёну и сверля её леденящей, безжалостной жутью. Лес вдруг ожил, зашептал тысячей голосов, зазвенел огоньками-бубенцами, застонал скрипучей древесной песней. Отступать было некуда: впереди – глаза, а вокруг – мрачное дыхание лесной глубины, и Дарёна крепко сжала свой верный кинжал, прося у него поддержки. Его тепло рассеивало страх, окутывая Дарёну облаком светлой уверенности, и она устояла на ногах, когда на полянку ступил всклокоченный, худой и хромой оборотень. Его полуседая шерсть торчала клочьями, и он казался измученным и немощным, но чудовищная пасть источала рокочущие волны рыка и роняла тягучую слюну, не менее опасная и клыкастая, чем у его здоровых и крепких собратьев. Шагал он, припадая на правую заднюю лапу.

«Я не звал тебя, уходи! – рявкнуло в голове у Дарёны. – Уходи, или я разорву тебя!»

– Батюшка, я верю, что в глубине душе ты – прежний, – сказала Дарёна, не двигаясь с места. Смерть дышала смрадом ей в лицо, и только кинжал помогал ей держаться прямо, со спокойным, мягким достоинством.

Оборотень с громовым рёвом взвился на дыбы, но чёрная шаровая молния сшибла его с ног: это на него грудью налетел Грогей. С жалобно-недоуменным скулежом тот упал, а Грогей прижал его к земле передними лапами, придавив его всей тяжестью своего могучего, мускулистого тела.

– Батюшка! – склонилась над поверженным оборотнем Дарёна.

«Не трогай! Не прикасайся!» – проревел голос в голове.

– Ты предупреждал во сне, что будешь противиться, и что это не должно меня смущать… – Руки Дарёны коснулись тусклого меха, бережно гладя его и зарываясь пальцами в глубину свалявшегося подшёрстка. – Ты хотел, чтобы я помогла тебе освободиться. Я не причиню тебе зла, я пришла с миром! Тише… тише, батюшка. Всё хорошо.