Навь и Явь (СИ)

– Ну что же ты так, Дарёнка… У Шумилки наклёвывается свидание, а ты всё портишь. – На травяную подушку, мягко спружинив, упала коса, а рядом села Млада.

– Ты хочешь, чтобы девушка потеряла невинность до свадьбы, и её избраннице достался «распечатанный сосуд»? – прищурилась Дарёна, вплетая в венок ромашки. – И потомство получит едва ли половину от той силы, которую могло бы получить, будь невеста девственной…

– Ты стала прямо как матушка Крылинка, – усмехнулась Млада. – По-моему, девица знает, на что идёт. Так что… Нужны ли ей твои предостережения? Ладно… Может, мы с тобой тоже по ягоды прогуляемся?

У Дарёны чуть не сорвалось с языка горькое: «Млада, у меня куча стирки. Рагна беременна, ей надо беречь себя, а у матушки Крылинки тоже не десять рук, чтобы всё успевать…» Однако уже в следующий миг предвкушение душистого колдовства лесной полянки заглушило и голос разума, и все прочие чувства; какая стирка, когда столь драгоценные мгновения единения с Младой сияли перед нею, готовые вот-вот сладко настигнуть и накрыть с головой?!

– Да, Младушка… Пойдём, – прошептала она. – Я только Зарянку домой занесу…

Однако, едва переступив порог дома, они очутились под мягкой, вкусно пахнущей властью матушки Крылинки: обед уже подоспел.

– Какой лес, какие ягоды? – доставая из печи готовый пирог, сказала она. – Работницам за стол пора! Вот отобедаете, тогда уж и идите, куда хотите.

Возражать было бесполезно. Вода и полотенца уже ждали всех, и Дарёна с Младой ополоснулись из тазика, а вернувшиеся следом за ними Горана со Светозарой сказали, что искупались в речке.

– Ну, тогда все за стол, – объявила Крылинка. И нахмурилась: – А где Шумилка?

Горана пожала плечами и пошла кормить Зарянку, а Дарёна с Младой с усмешкой переглянулись.

– Так, – подбоченилась Крылинка, заметив их взгляды. – Что опять эта оторва учудила?

– Она, матушка, опоздает, наверно, – сказала Млада. – Там у неё… дела какие-то. Думаю, ждать её и студить обед не имеет смысла. Проголодается – сама придёт.

– Да и ну её к лешему, – быстро согласилась Крылинка. – Будет есть всё холодное, я ради неё греть ничего не стану.

Сгребать подвялившееся сено в валки предстояло только вечером, а пока можно было заняться прочими делами. Горана со Светозарой отправились в кузню, а Дарёна, убаюкав дочку, взяла лукошко и с улыбкой заглянула в глаза супруге в надежде, что многообещающие искорки там не угасли. Взгляд Млады ответил пристальной, хмельной синевой, и они в один шаг оказались на уединённой полянке среди сосен, в звеняще-гулком царстве солнечной лесной тишины. Лукошко упало на траву, спина Дарёны вжалась в смолистый ствол, а рот захлебнулся жарким поцелуем.

– Изголодалась по тебе… Не могу больше! – Млада прерывисто и горячо дышала ей в шею, скользя жадными ладонями по груди и бёдрам. – Потом отвар яснень-травы выпьешь.

– Выпью, лада, – шептала Дарёна между поцелуями, запуская пальцы в чёрные с проседью кудри. – И я соскучилась…

Её пальцы собрали в складки и подняли подол, а Млада опустилась на колени. Даже если и была хмарь в её слюне и семени, готовом горячо излиться внутрь, это не имело значения: всё перекрывала собой звонкая песня лета, сосновая волшба и цепкий незабудковый жар любимых глаз.

***

Лето осыпало землю из ягодного рога изобилия, простирая над нею знойные крылья, пахнущие сеном. Покос шёл своим чередом: работу начинали перед рассветом, а завершали за час до полудня; высохшее сено собирали в ровные, пухлые стога, особое внимание уделяя укладке навершия, которое предохраняло копну от дождя. Жадная до веселья и утех Шумилка в этот сенокос заработала по синяку под каждым глазом – от родительниц двух соблазнённых ею девушек. Пришлось Горане ходить к ним с извинениями и задабривать подарками, а дочь-шалопайка получила от неё воспитательную порку. Это было не столько больно, сколько обидно для великовозрастной озорницы, хотя она и знала, что вполне заслужила наказание. Хорошо ещё, что обошлось без беременностей: тридцатилетний рубеж Шумилка ещё не переступила, а значит, её семя не достигло полной зрелости.

Млада косила наравне со всеми и метала сено в стога, не отлынивая ни от какой работы, хотя всё чаще её охватывали эти приступы душевной боли, один из которых так напугал Дарёну на пиру в День поминовения. Если боль настигала её в поле, она терпела, сцепив зубы, но любое прикосновение или оклик заставляли её страшно вздрагивать и покрываться мраморной бледностью. Порой она даже не оставалась на домашний обед, удаляясь в Тихую Рощу сразу после окончания косьбы.