– А ты рассчитывала, что она будет тобой гордиться, бедняжка моя? – Вздох отца тепло коснулся уха девочки, а рука обнимала её за плечи. – Поверь мне, матушка этого никогда не поймёт. Меня она показывает своим гостям как какую-то диковинку, развлечение для их скучающих, спящих умов. Если б ты знала, сколько тупости я вижу в их глазах! Сытой беспробудной тупости… Истинных ценителей – единицы, а прочие лишь слушают с умным видом.
Гледлид наматывала атласные тёмно-пшеничные пряди его волос на пальцы, вдыхала тонкий запах дорогих духов и всем сердцем погружалась в боль и обиду – и за себя, и за отца. Лица гостей, почти ежедневно толпившихся в доме и угощавшихся за счёт хлебосольной хозяйки, сливались в серый забор, в непробиваемую стену, глухую и лицемерную. Всей душой она желала, чтобы её отцом восторгались, ценили его дар слова – искренне, а не потому что он супруг могущественной госпожи Лильваны…
– А тебе… Тебе – нравится? – заглянула она в странные и иномирные, зеленовато-серые глаза отца.
Тёплая рука Ктора опустилась на голову девочки.
– В твоём мышлении я вижу красоту и образность, – сказал он с полувздохом-полуулыбкой. – В том, как ты используешь слова, есть наблюдательность и цепкость. У тебя особый взгляд на вещи. Жизненного опыта тебе, конечно, пока не хватает, но какие твои годы! Ещё наберёшься мудрости и будешь жечь сердца людей своими стихами…
– Как ты? – Гледлид уютно прильнула к плечу отца головой.
– Что ты! Гораздо лучше и пронзительнее меня, – улыбнулся тот. – Я – так, балуюсь, а ты… Ты умница, доченька. Я горжусь тобой. Только матушке ты лучше ничего не показывай. Она не оценит.
Гледлид вняла его совету, с горечью понимая, что между ней и матерью – непреодолимая пропасть. Впрочем, своих сочинений она не бросила. Порой они с отцом уединялись поздно вечером в библиотеке, и Гледлид читала ему свои первые стихи, сначала неуклюжие, но раз от раза становившиеся всё более складными и умелыми. Училась она хорошо, ровно успевая во многих науках, и мать предсказывала ей выдающуюся стезю.
– Изучай право, дитя моё, – советовала она. – И всегда будешь при деле и при деньгах. А выйдешь в судьи – станешь жить припеваючи.
С прочими родичами Гледлид не то чтобы не ладила – скорее, не чувствовала с ними душевного родства. Они жили под одной крышей, совершенно чужие друг другу. Старшие сёстры успешно подвизались в жизни – не без помощи матушки, конечно; братья, достигнув брачного возраста, были удачно пристроены ею в мужья к знатным навьям. Один из них, правда, рвался в воины, но госпожа Лильвана сломила его волю – запретила ему даже думать об этом. С отцом Гледлид у неё понемногу наставал разлад: ей не нравились его начавшиеся в последнее время «взбрыкивания». Однажды он появился перед гостями пьяным в дым и читал непристойные стишки; после того как все разошлись, госпожа Лильвана устроила ему знатную взбучку. Гледлид слышала, как она кричала на него:
– Что ты творишь? Сам опозорился и меня перед людьми позоришь! Всё, больше никаких чтений не будет. Никому даром не нужны твои стишки!
Голос отца был надломленно-тих, язык слегка заплетался, речь прерывалась натужным молчанием. В сердце Гледлид лопнула какая-то жилка, и оно облилось тёплой кровью.
– Дорогая Лильвана… Ты думаешь, мне доставляет большую радость открывать свою душу перед этими… тупицами? Каково мне смотреть в их сытые лица и видеть в их глазах ограниченность… глупость… и полное отсутствие понимания? Впрочем, ты бесконечно далека от этого. В твоих глазах я вижу… то же самое. Дарить вам сокровенные, выстраданные строчки – это значит просто швырять себя в грязь, вам под ноги, чтоб вы топтались по мне и вытирали подошвы. Что ж, не устраивай чтений! Очень хорошо! Я скажу тебе только спасибо, потому что с меня… довольно. Я не шут. Я не желаю быть твоим… придворным увеселителем.
После этих слов разразилась оглушительная тишина, в которой Гледлид слышала своё обезумевшее под рёбрами сердце. А спустя несколько мгновений её пронзил ледяной клинок голоса матери:
– Пошёл вон, ничтожество! Чтоб завтра к утру ноги твоей здесь не было. Я развожусь с тобой. Можешь взять только то, что на тебе надето.
Заледеневшие пальцы Гледлид тряслись. Ей хотелось выбежать из своего укрытия и крикнуть, плюнуть в лицо матери: «Я тебя ненавижу!» – но что-то её удержало. Госпожа Лильвана переоделась и как ни в чём не бывало отправилась в гости, а отец, бледный, растрёпанный и обессиленный, упал на мягкую лежанку в библиотеке и потребовал кувшин горькой настойки.
– Дружище, ну зачем ты так? – Передвигаясь с жеманно-изящной ленцой, к нему подсел Хорг – с чёрной копной длинных косиц, породистый и ухоженный. – К чему было грубить Лильване? Куда ты теперь подашься, на что будешь жить? Чем тебе дома не нравилось? И сыт был, и одет, и занимался тем, чем хотел… Что на тебя нашло, дурень ты этакий?
– Да что ты понимаешь… – Отец, обхватив длинными нервными пальцами кубок, осушил его. – Эта «сытая жизнь» убивает душу. Дышать я здесь больше не могу, вот что на меня нашло!