Навь и Явь

К ладе-ладушке моей единственной...

О холодный камень спотыкнулась я,

Из лукошка ягоды просыпала,

А из глаз моих ручьями тёплыми

Стон-мольба на клевер заструилася:

«Ой ты ж птица-горлица летучая,

Крылья твои легче ветра быстрого!

Над землёй летаешь и всё ведаешь,

Помоги ж беде моей да горюшку:

Донеси ты сквозь разлуку чёрную

К ладе песню светлую, любовную».

Подхватила птица серокрылая

Песню, словно плат, цветами вышитый,

И покрылось небо над дубравою

Будто бы парчою златотканою.

Самоцветами словечки падали

В горсть к бесценной ладе, точно ягодки,

И ласкала поцелуем шёлковым

Песня сердце, что в разлуке плакало,

И улыбка, с уст родных спорхнувшая,

Встала над землёй зарёю ясною.

Заблудилась песенка в листве яблоневой, журчала и ласкалась к щеке задумавшейся Зорицы, осенила крылом заслушавшуюся Раду... Игривым золотом переливалась она на струнах, целовала щиплющие их пальцы, дышала сладкой чистотой росистого утра, а сама певица, окружённая ореолом мягкого света, дарила саду тепло своих глаз и души. На мгновение оторвавшейся от сбора ягод Крылинке вдруг почудилось, что под яблоней сидела ослепительно-светлая дева в венке из полевых цветов и в рубашке, превосходящей по белизне самые чистые снега горных вершин. Голос её дышал переливами весенней капели, хрустальным звоном ручьёв, ласковым материнским поцелуем будил в сердце воспоминания юности...

Глядь – а корзинки все были уж полнёхоньки! Не заметили женщины, околдованные песней, когда они успели собрать все ягоды, а Дарёна скромно опустила глаза к смолкшим струнам – ни дать ни взять молодая чаровница, впервые пробующая свои силы. То ли время промелькнуло жаркой летней круговертью, то ли чудо подкралось незаметно и в одно мгновение стряхнуло смородину с веток...

– Н-да, – промолвила Крылинка, окидывая взглядом собранный урожай. – Непроста твоя песня, певунья ты наша... Ох, хитрая песенка! Никогда прежде такой не слыхала.

– Ты и не могла её слышать, матушка Крылинка, – ответила Дарёна. – Я её только сегодня и сложила-то.

– Славно поёшь, – задумчиво похвалила Рагна. – За душу берёт... А голосок у тебя – как ручеёк серебряный.

– Это, наверно, вода чудесная из Тиши, которую я пью, – предположила девушка. – Прежде у меня и половины такого голоса не было.

Пять корзин ягод они собрали: три из них рассыпали для просушки, дабы было из чего зимой печь духовитые, пахнущие летом пирожки, одну смешали с мёдом – также в зимнее хранение, а последнюю оставили, чтоб полакомиться сейчас. А между тем солнце перекатилось за полуденную метку; Дарёна отправилась к себе в лесной домик, чтобы попотчевать Младу обедом, а Рада, как всегда, потащила в кузню корзину, полную снеди. Кошки дневали и ночевали на работе: непростым делом оказалось восстановление вещего меча княгини Лесияры... Да и прочих дел и заказов никто не отменял.

Не успела Крылинка, сидя у самого светлого окна, наложить и нескольких стежков на прореху в одной из застиранных рабочих рубашек своей супруги, как в комнату ворвалась Рада – без корзинки, взъерошенная, с круглыми испуганными глазами. Холодные объятия тревоги сомкнулись вокруг вещего сердца Крылинки, шепнувшего ей о беде. И случилась эта беда с той, чью рубашку женщина сейчас штопала...

– Ой... бабуля... ой! – уткнувшись Крылинке в колени, забормотала Рада. – Иди скорее в кузню! Там...

Не став дослушивать, Крылинка вскочила на ноги с несвойственной для её величаво-дородной фигуры резвостью. Рубашка с воткнутой в неё иглой упала на пол.

Из-за охранной волшбы на воротах кузни проход привёл не прямо к Твердяне, а к началу каменной лестницы. Проклятые ступеньки! Крылинка никогда не любила их, но сейчас её грудь вздымалась, качая воздух, подобно кузнечному меху, и женщина почти не заметила подъёма, словно её вознесли невидимые крылья из соснового духа. Кузнечная гора звенела привычным подземным гулом, а огромные деревянные ворота встали на пути Крылинки преградой.

– Откройте! Впустите! Это я! – заколотила она кулаками в калитку, стараясь перекричать стальной перезвон, бивший молотом по вискам.

Окошечко открылось, и на Крылинку посмотрели чьи-то глаза – всего лица нельзя было рассмотреть. Но на дне этих глаз она прочла отблеск беды...