Наваждение

В жизни каждого мужчины бывают минуты, когда он верит своей женщине. Раньше не верит, позже не верит, но в минуты близости, вожделения обо всем забывает — слишком поглощен самим процессом. Вера никогда не была чрезмерно страстной, по крайней мере «снаружи». Не стонала, не ахала, не извивалась, не изощрялась. Но это была женщина, созданная для любви, я плохо представляю мужчину, самого немощного, которого она не сумела бы распалить. Как она это делала — не знаю, да и не положено мне знать. Не положено и не нужно. Зато одно — после первой же ночи с Верой — я осознал четко и однозначно: без нее я уже не обойдусь. Не умру, понятно, не свихнусь и не сопьюсь, но жизнь не в радость станет…

Поразительный я все-таки человек, сам себе удивляюсь. Что делает мужчина, насытившись женщиной? Уставший, удовлетворенный, умиротворенный? Девяносто пять из сотни засыпают, пять — сначала еще немного поблаженствуют. Я — в первую нашу ночь завел с ней разговор о Севке. Как могла она опуститься до такой скотины, в здравом ли была уме. И не менее поразительно, что она не возмутилась, не попросила — пусть уж так — отложить этот диспут до более подходящего времени. Рассказала. Тихим, ровным, без интонаций голосом.

Было абсолютно темно, я, если бы даже захотел, не смог различить ее лица. Но я не шевельнулся, лежал на спине, не касаясь ее тела, на широченной Вериной тахте. Лежал, забросив руки за голову, — и слушал. Сердце часто, бешено колотилось в груди, ему досталась двойная нагрузка — сначала физическая, потом… Трудно подобрать слово, какая потом.

Конечно же Вера поступила опрометчиво, пригласив его к себе. И повод был сомнительный — какая-то книжка Севке понадобилась. Молодая, привлекательная женщина всегда рискует, оказавшись один на один с мужчиной в замкнутом пространстве. А уж не просто в замкнутом, в безлюдной квартире, приспособленной для интимного общения… Хотя, — тщетно пытался я остудить себя, не с улицы же мужика привела, доктора из своего отделения. И не на ночь глядя — еще и не стемнело. Я способен был даже простить ей, что согласилась распить с ним — Сидоров, разумеется, не с пустыми руками заявился — бутылку коньяка.

— Здорово опьянела? — спросил я Веру в хилой надежде списать ее падение на губительный алкоголь.

Был уверен, что получу утвердительный ответ. Вера, как бы там ни произошло на самом деле, обязана была хоть так успокоить меня — не дура ведь. Но она сказала:

— Да нет, не очень.

— Изнасиловал? — хватило меня еще на один короткий вопрос.

Это мог бы не выпытывать. Разве забыл наш недавний разговор о том, как она выпроводила пьяного и агрессивного Севку, когда тот приперся к ней ночью после меня? Все та же соломинка — «сам обманываться рад». И опять Вера не пощадила. Я потом долго ломал голову, почему. Выстраивал десяток версий — и в пользу Веры и не в пользу, — но к какому-то определенному выводу так и не пришел. А скорей всего, просто Вера не была бы Верой, поведи она себя иначе.

— Понимаете, — она вдруг снова заговорила со мной на «вы», — он был такой настырный, мерзкий, и смеялся, смеялся все время… Рот у него жабий, боялась, высосет меня всю своими липкими губами… И руки у него… Так больно мне делал, так тискал безжалостно… Я так ненавидела его, такое отвращение во мне вызывал… Бык похотливый… Не могла я не отдаться, швырнула ему себя, пусть подавится, гад… Вам это трудно будет понять, вы не женщина…

Мне это действительно трудно было понять. И тогда трудно, и сейчас не легче. Сколько раз потом размышлял над этим… Я в самом деле не женщина, но существуют истины, для понимания которых не обязательна принадлежность к какому-либо полу. Отдаться мужчине из чувства отвращения к нему — это выше моего разумения. И что значит «отдаться»? За этим красивым словом прячется слишком много. Не поцеловал же и убежал — чуть потерпела и забыла. Не трудно представить, что проделывал с нею Севка, дорвавшись до ее пухлых губ, до упругой груди, до тугих, бутылочно гладких бедер, до всей ее белой кожи. Уж отвел душеньку похотливый бык, натешился всласть. Долго же она швыряла себя «гаду», чтобы подавился…

Она замолчала, ни звука не произносил и я. Лежал настолько обескураженный, придавленный, что не было сил встать, одеться и уйти. Без бомбардировки тапочками, просто уйти. Пусть не навсегда, но чтобы в эту ночь не оставаться с ней больше. Может быть, через десять минут, а может, через десять лет сказал:

— А тогда, в ординаторской, вы тоже разделись перед ним из отвращения?

Теперь уж точно был уверен, что она не ответит мне, потому что вразумительного ответа не могло быть. Но Вера откликнулась — все тем же мерным, заведенным голосом:

— Это не я разделась.

«А кто, я, что ли!» — должен был бы заорать я. Но не заорал. Как ни ошарашен был, как ни уязвлен — промолчал…

Сейчас мне трудно судить, пришел я к этому выводу в ту, первую ночь, или в эту, сегодняшнюю. Но сомневаться не приходилось — Сидоров приобрел над Верой непонятную, необъяснимую, патологическую и тем не менее крепкую власть. На Верину беду. На мою беду. На его, Севкину, беду.