Наваждение

Читанный в детстве рассказ «Убить человека»… Это в самом деле оказалось неимоверно трудно, не каждому под силу. Даже мне, доведенному до крайности, обитателю другой планеты. Чтобы встряхнуть себя, вспомнил о Платоше. Немного помогло. Затем я начал в сотенный раз прокручивать в уме сценарий встречи. Как я, хмельно улыбаясь, ввалюсь к нему, уговорю, как бы он ни упирался, выпить со мной, обязательно изыщу возможность остаться в одиночестве, плесну в его стакан содержимое лежащего в кармане пузырька. Потом — это страшное потом! — устрою в доме погром, уходя, снова загримируюсь…

Стиснул зубы, сумел-таки заставить себя. Я был не один — Платоша, Вера и Лариса стояли рядом…

Но где-то, глубоко, теплилась надежда, что та женщина еще не ушла. Не пришлось бы мне винить себя — значит, так угодно судьбе. Но она ушла. Женщина, чей приглушенный голос показался мне знакомым…

Я позвонил — и замер в ожидании Севкиных шагов. Ничего не услышал, позвонил снова — заснул он, что ли? Мелькнула мысль, что настолько увлекся он своей гостьей — не до Женьки стало. Подождал еще немного и — знаменитая троица — опять вдавил пальцем кнопку. Резко, требовательно прозвучал звонок, но снова ни шороха вслед за ним не последовало. Я машинально, прежде чем уйти, потянул на себя дверную ручку. Дверь оказалась незапертой, открылась…

Чего-то вдруг испугавшись, я переступил порог, негромко позвал Сидорова. Ничего в ответ не услышал, миновал коридор, заглянул в комнату…

Севка был один. Сидел за столом, уронив голову на скрещенные руки. Поза его мне сразу не понравилась. Я подошел, приподнял его голову. На меня пусто глянули два безжизненных глаза с широченными, чуть ли не во всю блеклую радужку черными зрачками. Слишком много повидал я на своем веку смертей, чтобы ошибиться в этой, — Сидоров был мертв. И судя по тому, что начал он уже остывать, мертв давно, не меньше двух часов, реанимационные мероприятия не требовались…

Я подошел к окну, выглянул зачем-то на улицу, потом медленно, обстоятельно, по кругу осмотрел комнату. Стол, с опрокинутой винной бутылкой и двумя стаканами, яблоки и мандарины на нем, выставленные Севкой на закуску, грязный скомканный платок. Кавардак вокруг царил невообразимый. Двери платяного шкафа распахнуты, все ящики выдвинуты, вещи разбросаны по полу. Не вызывало сомнений, кто-то здесь что-то искал — в спешке, дорожа каждым мгновением…

Мне казалось, что я схожу с ума. Или уже сошел. Сюжет из кошмарного Стивена Кинга, так любимого моей женой. Один к одному картина, что должна была остаться в комнате, когда уйду «я». «Я» — какая-нибудь привокзальная заблуда или любая другая шлюха, до которых так падок был Севка: «отключила», обворовала и скрылась… Но это был не я, а если не я, то зачем ей, той, не мне, убивать его, какой смысл?

Осколками сохранившегося разума я понимал, что должен поскорей убраться отсюда. В любую секунду кто-нибудь мог войти, застать меня наедине с мертвым хозяином квартиры. Метнулся ко входной двери, закрылся изнутри. Возвращаясь в комнату, испугался вдруг, что все это какая-то грандиозная мистификация, устроенная способным на любую пакость Сидоровым. Войду сейчас — а он зыркнет на меня своими водянистыми глазами, блеснет в ухмылке золотой зуб:

— Что, неувязочка вышла, Платоныч?

Но Севка, в одних трусах, лежал на столе в той же позе. Я подошел к нему, снова приподнял его голову, всмотрелся в безжизненное лицо. Потом осторожно опустил ее, перевел дыхание, еще раз, прежде чем уйти, оглядел разгромленную комнату. Мой блуждающий взор наткнулся на узкий коричневый прямоугольник возле ножки стола. На негнущихся ногах я приблизился, поднял, тупо уставился на замшевый футляр для очков, прожженный сигаретой…

Сжимая его в кулаке, я добрел до застланного измятым покрывалом дивана, со стоном, точно вновь рассвирепел мой затаившийся радикулит, сел. Дорого бы дал, чтобы остались какие-либо сомнения, но знал уже, наверняка, бесповоротно знал: это ее футляр. Та семичасовая женщина, то телефонное Севкино «солнышко» — моя жена. В бессильной ярости пнул валявшуюся возле дивана подушку. Она взлетела, перевернулась в воздухе, плюхнулась на пол обратной стороной. Я вскочил как ужаленный, подбежал к ней, присел на корточки, уставившись на прилипшую к ее смятому животу скользкую желтоватую кишку…

Легче было умереть, чем коснуться руками. Я подобрал выпавшие из шкафа Севкины носки, брезгливо, преодолевая спазмы тошноты, отклеил через ткань одного носка эту липкую дрянь, завернул в другой и сунул в угол портфеля…

И все это делал я — врач Борис Платонович Стратилатов, отец, дед, муж, до комизма дороживший своей репутацией, много лет старавшийся, чтобы даже тень порока не пала на его чело…

Меня еще хватило на многое. Хватило, чтобы, покидая Севкину квартиру, снова нацепить темные очки и надвинуть на глаза шляпу. Хватило, чтобы оставить входную дверь открытой, — пусть кто-нибудь из соседей поскорей заподозрит неладное, в такую жару труп начнет быстро разлагаться…