Наваждение

Испугался, конечно, но не очень. Хорошему пловцу, пусть даже обе ноги сведет, ничего не стоит сколь угодно долго продержаться на плаву, если паниковать не станет. Судороги его изредка прихватывали и раньше, но быстро отпускали и особо не досаждали. Сейчас же все обернулось каким-то кошмаром. Сначала скрючило одну ногу, до самого паха, затем другую, боли сделались невыносимыми. Олег попытался щипать, массажировать свои взбунтовавшиеся конечности, но по вытянутой до ломоты в плече руке тоже забегали предательские колкие мурашки, предвестницы судороги. Вот тут он струхнул по-настоящему. Темный, мохнатый, пещерный страх навалился на него всей своей давяще-липкой тяжестью, доводил до безумия. Отчетливо понял, что в одиночку ему не выпутаться, что через несколько минут он глупо, безнадежно сгинет в этом проклятом море, если кто-нибудь не придет на помощь.

Корчась от боли, исступленно завертел головой — и обрадованно завопил. Позади, метрах в десяти, не больше, от него покачивался на легкой волне матрас. Что называется, Бог послал. Веселенький такой матрас, розовый, в синих цветочках. На нем, выпуклым животом и футбольными грудями кверху, млела дебелая женщина в черных очках. Услыхав его истошный крик, лениво повернула голову.

— Я тону! Помогите! — взмолился Олег.

Толстуха ойкнула и торопливо зашлепала по воде ладонями, подгоняя к нему свой цветастый плотик. Заняло это несколько секунд, показавшихся Олегу бесконечными. Но вот, наконец, протянутая к нему рука оказалась рядом, он вцепился в нее капканьей хваткой…

Уже потом, на берегу, обретя способность хоть как-то соображать, Олег осознал, что вовсе не имело смысла карабкаться на матрас, достаточно было потерпеть немного, пока отпустят судороги, держась за руку так счастливо оказавшейся поблизости женщины. Но помутился от страха рассудок, угасавший свет клином сошелся на одном — поскорей взобраться на этот утлый островок земной тверди, подальше от смертельных щупалец, тянувших его в бездну. Кипела вокруг вода, матрас кренился, дыбился, женщина орала, что перевернется сейчас, что не умеет плавать, оба пропадут, умоляла отпустить ее руку — и ни живой души рядом. Сделав нечеловеческое усилие, Олег сумел забросить одну ногу на ускользавшую резиновую подушку, сделал последний судорожный рывок всем телом — и тьма обрушилась на него. Когда сознание вернулось, обрел себя лежащим поперек матраса, всего в блевотине. Море было тихое, умиротворенное, без единой морщиночки. Женщина исчезла…

Много ночей подряд он боялся заснуть. Едва смыкал глаза — надвигалось на него перекошенное ужасом лицо со съехавшими в сторону черными очками и красным провалом разинутого рта. Изведшаяся Лена будила его, мученически вопившего, старалась успокоить. В несчетный раз уговаривала, что нет на нем никакой вины, всего лишь роковая случайность, от которой в этом мире никто не застрахован. А однажды, когда засиделись допоздна у телевизора, сказала вдруг:

— Знаешь, Олежка, я в последнее время почему-то ждала какого-нибудь несчастья, только не говорила тебе. Уж больно хорошо, чересчур хорошо все у нас получалось, везло немыслимо. Словно испытывал кто нас.

Замолчала, и когда решила уже, что ничего в ответ не услышит, он, почти не размыкая губ, пробормотал:

— Не нас, а меня. Одного меня, везунчика.

— Почему одного тебя? Разве мы не одно целое? — Придвинулась ближе, обняла мужа за шею, прижалась влажной щекой к его лицу.

— Иди-ка, дружок, спать, — сказал Олег. — Ночь давно. Я скоро приду.

Оставшись в одиночестве, он еще какое-то время тупо пялился на светящийся экран, потом вышел в коридор, где на тумбе возле двери лежала его сумка. Расстегнул молнию, нащупал на донышке завернутую в носовой платок воронью лапку. Зашагал в кухню, включил свет, долго разглядывал серые, словно заплесневелые, скрюченные птичьи пальцы и тихо, зло произнес:

— Я не верю, что все это делаешь ты, еще не совсем, слава Богу, рехнулся. Но я сейчас вышвырну тебя к чертовой матери в форточку, и пусть, если не побрезгует, сожрет тебя какой-нибудь бродячий пес.

— С кем ты тут разговариваешь? — услышал он за спиной удивленный Ленин голос.

Олег заполошно, точно застигнутый за чем-то предосудительном, скомкал платок, повернулся к Лене, сумел улыбнуться:

— Так, дурака валяю. Почему ты не спишь?

— Тебя жду. А платок тебе зачем? Засопливил, что ли?

— Говорю ж тебе, дурака валяю. Не обращай внимания. — Обнял жену за плечи и повел в спальню. Проходя мимо раскрытой сумки, бросил в нее злополучный сверток и снова, уже не для Лены, криво усмехнулся…

Как ни старался Покровский, на работе заметили, что после отпуска он сильно изменился — помрачнел, замкнулся, разговаривал мало и неохотно.

— Чего это ты смурным таким заделался? — пристал к нему, когда остались вдвоем в ординаторской, Валерка. — Уж не влюбился ли?

— Разве что в тебя, — буркнул Олег.