Наваждение

Перед тем, как посудачить о гомиках, мы в кабинете Покровского вспомнили о Чикатило. Тоже веселенькая история. Этот монстр загубил больше полусотни человеческих жизней. Чудовище — выкалывал глаза, вспарывал животы, вырезал половые органы. Никто не придал значения тому, что он, живущий в России, был украинцем. Но ведь Чикатило мог оказаться и кавказцем, и евреем — маньяк, нелюдь не имеет национальной принадлежности. Вот подарочек был бы нашим ура-патриотам, страшно подумать.

Но к Сидорову счет особый. К Севке Сидорову, обладателю одной из самых русских, самых незыблемых фамилий. Трудно, кстати, объяснить ее популярность. Ну, Иванов, Петров — понятно. Почему, однако, третьим в этом ряду идет Сидоров, а не Федоров, например? Вряд ли когда-то имя Сидор могло соперничать популярностью с Иваном и Петром. Или не в имени здесь дело? Но принципиальней другое — в жилах антисемита Всеволода Петровича Сидорова текла еврейская кровь. Мы не в десятимиллионной Москве живем, все более или менее известные люди на виду. Знали мы и Севкиного дедушку по материнской линии, знаменитого когда-то в городе психиатра Моисея Львовича Ашкенази. Много это или мало, но четверть Севкиной крови была иудейской. Мне противны любые проявления шовинизма, но семит, пусть даже не стопроцентный, на каждом углу поносящий «пархатых», стократ отвратительней.

Так получилось, что в тот день, буквально через полчаса, мне вновь суждено было встретиться с Севкой. Я решил пройтись домой пешком, заодно в магазин-другой заглянуть, и столкнулся возле гастронома с Сидоровым. Не успел сделать вид, будто не заметил его, к тому же он сам подошел ко мне.

— Платоныч, — радушно заулыбался, — на охоту вышел? — Цепко скользнул взглядом по моему лицу, полюбопытствовал: — Что это вы будто не в духах?

Не следовало с ним разбираться, да и смысла не имело, тем более на запруженной народом улице, но я не удержался, спросил:

— Зачем вы Аркадия Семеновича оскорбили? Неумно это и неинтеллигентно, разве непонятно?

Он помедлил, и голос, когда заговорил, прозвучал насмешливо, враждебно:

— А чего это вы вдруг его адвокатом заделались? Питаете слабость?

— Слабость, насколько я осведомлен, должны питать скорее вы. — Мой намек был слишком тонок, чтобы Сидоров дотумкал, куда он метит, но я не отказал себе в удовольствии хотя бы так ткнуть его носом в собственную блевотину.

— Ох, Борис Платонович, не те газетки и журнальчики вы с ним почитываете, — одними губами улыбнулся Севка.

— Газетки тут ни при чем, — сухо ответил я, давая понять, что продолжать разговор не намерен. Но он не уходил.

— Может, и ни при чем. Тут, наверно, кое-что другое. При чем, вернее, кое-кто. Только зря вы на меня буром прете, я у вас на дороге не стою, пользуйтесь в свое удовольствие. А бабенка приятная, могу порекомендовать. — И пошел от меня, раскачиваясь и насвистывая «мы с тобой два берега у одной реки».

«Убью, сволочь», — подумал я, ненавистно глядя ему вслед. Тогда это было всего лишь ничего не значащее сочетание слов, в ту пору я еще не вынашивал мысли покончить с ним. Кольнуло меня другое — он уже знал, что я побывал у Веры. Откуда знал — Вера донесла? Сволочь…

* * *

Какая — эта мысль не дает покоя — была бы уготована мне судьба, не продлись эта цепочка случайностей? Проще всего полагать, что каждая жизнь — цепочка банальных и роковых совпадений, Сознаем мы эту истину или нет, принимаем или не принимаем, жалкие щепочки мы в неуправляемом вселенском водопаде. Но никакие звезды, никакие зодиаки-гороскопы не предопределяют нашу судьбу — неправда, что чему быть, того не миновать. Как чушь и неправда, что не утонет тот, кому суждено быть повешенным. Утонет как миленький. Не всё, ребенку ясно, игра случая — многое и многое зависит от нас, но уж наверняка не лежал бы я сейчас в белой майке на диване, затягивая на веревочке жизни последние памятные узелки. И не готовился бы я к смерти, не встреться мне в тот морозный декабрьский вечер в магазине Вера, не окажись я потом в ее квартире. Что встретил — случайность, но что оказались вместе — моя воля, добрая или недобрая.

Около трех недель прошло после нашего «именинного» танца, и подействовали они на меня благотворно. Как ни странно это, но «подержав» Веру в руках, возбудившись от ее близости, я угомонился. Неудачная аналогия, однако, что-то вроде апатии, возникающей к женщине после удовлетворенного желания. И хотеть ее перестал, и ненавидеть. Осталось лишь вязкое чувство неудобства, когда приходилось общаться с ней. Думаю, решающую роль здесь сыграло, что оказалась Вера дочкиной одноклассницей, словно бы в другое измерение сместилась.