Наваждение

На столике лежала раскрытая книга, в развороте ее — очки. Я взглянул на обложку — Стивен Кинг. Поднес к глазам очки — минимум полтора. Я ни разу не видел Веру в очках, но знал, что она близорука, — широкие зрачки, слишком низко наклонялась, когда приходилось делать более тонкую, тщательную работу. Очки моих симпатий к Вере тоже не прибавили — надо же, заботится о своей внешности даже в ущерб работе. Но не только книга с очками украшали стол, еще и пепельница рядом стояла, с тремя раздавленными окурками. Но это, если бы вздумал ревновать, не послужило поводом — я знал, что Вера курит. Мне курящие женщины не нравятся. Не потому, что сам некурящий и вообще враг этой дикарской привычки: не выношу запаха, а уж из женского рта — подавно.

Клацнула в коридоре задвижка, показалась Вера. На ней, в самом деле, было махровое полотенце, но не на теле, на голове тюрбаном. А тело покрывал длинный, почти до пят, мягкий коричневато-желтый халат. Небось, ничего больше нет под ним, мелькнула беспокойная мысль.

— Вы тут не заснули без меня? — показала Вера в улыбке сплошные зубы.

Умытая, распаренная, без помады на губах и туши на ресницах, она выглядела непривычно. Но, должен был признать, не хуже — пребывала еще в том счастливом женском возрасте, когда вполне достаточно красок молодости.

— Хотите добрый совет? — продолжила Вера. — Сходите и вы, не пожалеете, честное слово, настоящее блаженство. Не церемоньтесь, пожалуйста, мы же коллеги.

В картах это называется перебор. Во-первых, мы с нею не коллеги, я врач, она сестра. Но прежде всего, существуют же какие-то границы, которые не должна переступать женщина, принимая гостя-мужчину — не приятеля, не ровесника, не попрыгунчика. Предложение воспользоваться собственной ванной — не кофейком напоить, нечто много и много большее. И вообще могла бы и не появляться передо мной в столь фривольном виде. Я не бог весть какой пуританин, но слишком велика дистанция, разделяющая нас, во всех отношениях.

Реакция у Веры отменная. Мгновенно прочувствовала мой настрой, заливисто, как недавно у дверей, рассмеялась:

— Да отмякните вы наконец, Борис Платонович! Просто мне хочется, чтобы вам у меня было хорошо, всего-навсего. Так чай или кофе?

— Чай. — Я тоже изобразил улыбку. Кофе — слишком уж по сценарию, к тому же растворимый, да еще индийский, не вызывал у меня восторга.

— Чай — это пять минут дел. Заодно побалую вас маминым клубничным вареньем, не зря вы банки в сумке таскали.

— А давайте на кухне, — предложил я. — На кухне всегда как-то уютней. — Подальше от тахты и журнального столика.

— Ну что вы! — Вера «панически» схватилась за щеки. — Такого гостя — и на кухне! В жизни бы себе не простила!

Мелово-белые руки на розовевших щеках…

Вера не только в перевязочной работала быстро и умело, она и дома была расторопна, ловка. Аккуратно легли на столик две вышитые салфетки, чайная посуда — тоже отметил — оказалась намного выше классом, чем окружавшие нас вещи. Когда все было готово, спросила:

— У меня в загашнике полбутылки ликера, выпьем по рюмочке с холоду?

«По рюмочке» — из того же перебора. Пить с нею не следовало ни в коем случае, тем более что недавно вкушал дочкину наливку — сладковатую, вроде бы безобидную, но градусов за двадцать точно. И буркнул Вере:

— Ну, если только по одной, не больше. Морозец, в самом деле, знатный…

Я сидел на тахте с краю, у стенки. Вера рядом. Она подняла свою рюмку и, глядя мне в глаза, сказала:

— Предлагаю тост. За спасительное свойство человеческой памяти забывать. Я хочу, чтобы вы, Борис Платонович, все забыли. Раз и навсегда, навечно.

Не требовалось большой проницательности, чтобы понять, о чем шла речь. Я бы и сам рад был выбросить из памяти картинку, увиденную в ординаторской. Искренне ответил:

— Я поддерживаю ваш тост. — Но тут же, на всякий случай, прилепил: — Хоть, признаться, и не понимаю, отчего это так для вас существенно.

Вера с легким стуком поставила рюмку на стол, поморщилась:

— Трудный вы, извините, человек, Борис Платонович. И для себя, и для других.

— Почему трудный? — тоже насупился я.

— Да потому хотя бы, что все прекрасно понимаете, однако спрашиваете, докапываетесь, не успокоитесь, пока во всю глубину раны зондом не пролезете. Но мы же не в больнице.

— Уж каков есть, — хмуро произнес я. — Не берусь судить, как для других, но для себя — не трудный.

— Ой ли, Борис Платонович? Ваше любимое занятие — насиловать себя да на двух стульях посиживать.

— У вас есть основания для такого суждения? — Ее выпады делались уже небезобидными.

— Есть. — Вера теперь не морщилась, улыбалась. — Вот я, например, знаю, что нравлюсь вам. А вы упорно делаете вид, будто меня вообще не существует в природе.

— С чего вы взяли, что нравитесь? — Жаль, не было передо мной зеркала, не мог я увидеть своего лица. — Или решили, что я, позвав вас, единственную не приглашенную даму, на танец…

— Да бросьте вы! — перебила меня Вера. — Не в танце дело. Еще до танца. Какая была бы я женщина, если б не заметила, как смотрит на меня мужчина?