Наваждение

А что случится, если не проглочу? Завтра пятница, рабочий день. Вера придет около девяти, после моего ухода из дому. Откроет дверь, переоденется, умоется, перекусит на кухне и завалится соснуть. А я в это время буду торчать у себя в отделении, никакой осмысленной работы, конечно, не предвидится, все станут обсуждать вчерашние Севкины похороны, настаивать на собственных версиях его убийства. Хотя вряд ли этих версий наберется много. Уже известно, что женщина, отравившая, а потом ограбившая Сидорова, наверняка грязная уличная шлюха, достаточно взглянуть на ее замызганный носовой платок. Задуманный мною штопаный лифчик, вообще-то, убедительней, но и платок сойдет. Непонятно только всем, зачем ей было убивать, могла бы не брать такой грех на душу. И я тоже приму в диспутах посильное участие, чтобы не вызвать подозрений. Скажу, что жаль, конечно, парня, но как можно приводить в дом подобранных на вокзале бомжих-алкоголичек?

И жизнь покатится дальше, та же самая жизнь, день лучше, день хуже, только уже без Сидорова. Но не для меня. Не для меня, который завтра, если не умру сегодня, должен смотреть Вере в глаза. И завтра, и каждый день…

У Веры удивительные глаза. Как нельзя лучше соответствуют ее характеру. У них нет определенного цвета, я мог бы насчитать не менее десятка оттенков — от темно-серого до ярко-зеленого. Зеленый мне нравится больше всего — это цвет ее любви. Цвет молодой апрельской листвы. А еще нравится глядеть на них, когда они закрыты. Люблю смотреть на спящую Веру. Мне часто приходится видеть ее спящей — особенно с тех пор, как уволилась из нашего отделения и перешла в соседнюю больницу дежурной сестрой. В выходные дни, когда я не работаю, а она утром возвращается домой, отсыпается.

Спящая, она преображается. Не уверенная в себе, способная на поступок женщина — трогательный, невинный курносый подросток. У нее даже показывается в уголке приоткрытого рта сладкая дремотная слюнка, точно у ребенка. Тихая, беззащитная примерная девочка, для которой невозможно, непредставимо что-либо общее не только с Сидоровым, но вообще со взрослым дяденькой. Когда в квартире прохладно, она, мерзлячка, засыпая, до подбородка натягивает на себя плед. Он слегка обрисовывает контуры ее девчоночьей груди, зато прячет сильные, тяжеловатые для нее, сексуальные ноги зрелой женщины.

Веру я люблю. Даже сегодня, сейчас, после того, что знаю о ней. Опять то же слово — «люблю», — которым, за неимением другого, вынужден обходиться, передавая свои чувства к ней. Валю люблю, Веру люблю, люблю грозу в начале мая, люблю футбол…

Наверное, в чистом, рафинированном виде «любить» — это когда страдаешь без чего-либо. Когда больше, чем просто нравится. Когда дорожишь чем-то превыше всего остального. И несть числа этим «когда». Но какими словами передать, что я испытываю, когда Вера купает меня под душем? Среди многих других есть у нее и такая причуда. Сначала я сопротивлялся, стеснялся, честно сказать, но потом привык и удовольствие получал громаднейшее. «Брызги шампанского». Тоже любовь? И что, если не любовь?

Валя никогда не ходила передо мной голой — просто так, без надобности, даже в невыносимое летнее пекло. Не думаю, что решающую роль играла здесь наша дочь, которая могла появиться в любую минуту. И не стыдливость это, не закомплексованность — то самое извечное девичье целомудрие, которое у многих не способны истребить ни замужество, ни материнство, ни меняющиеся времена. Для Веры же — если позволяла комнатная температура — привычная форма одежды. Верней, неодежды. К этому я тоже привык. Для Веры это было естественно. Не хорошо, не плохо — естественно. Готовит на кухне еду, читает на диване книгу, причесывается перед зеркалом. Безупречно, беспроигрышно молодая обнаженная женщина. Не голая — обнаженная.

Вера, знаю, в такой привычке не одинока. Но многие, уподобляющиеся ей, очень рискуют. Рискуют, что мужчина привыкнет к ее сплошь открытому телу, исчезнет некая загадочность, тайна, а с ними вместе и волнение, влечение. Надо быть чересчур уверенной в себе, а того больше в муже, чтобы изо дня в день продлевать опасный эксперимент. Трудно судить, как повлияло бы на меня Верино неглиже, не велик опыт нашей совместной жизни. Но так же трудно мне вообразить, что перестал бы любоваться Вериной юной статью, плавностью линий, здоровой белизной, охладел к ней.

Схема выстраивается сама собой: к Вале любовь головная, сердечная, к Вере — чувственная, плотская. Всё это так и всё не так, совершенно не так. Но что другая любовь — определенно. А может, вовсе и не другая. Та же, моя, мне лишь ниспосланная любовь. Потому что один я, одна голова, одно сердце, одни желания. И была ведь еще Маргарита, разве ее не любил? И еще была любовь Веры к Севке. К Севке, которого она ненавидела и презирала. Точно знаю, что ненавидела и презирала…

* * *