Навеки моя

Следующие два дня прошли по распорядку, установленному в первый день. Бартоломью рано вставал, разводил огонь и занимался скотом. Эри в его отсутствие принимала ванну, а потом готовила завтрак. Послеобеденное время обычно проходило в беседах – иногда они спорили, обсуждая тот или иной вопрос философии Платона или Сократа или достоинства сонетов Спенсера в сравнении с сонетами Шекспира.

Сегодняшний вечер не был исключением.

– Вы читали Эмили Дикинсон? – Эри сидела на полу перед камином, ее головка находилась рядом с коленом Бартоломью, а он расположился в кресле-качалке Оливии Апхем, скрестив свои длинные ноги.

Он покачал головой:

– Я слышал о ней, но еще не сталкивался с ее произведениями.

– О, она вам понравится, Бартоломью. Она чудесно пишет, так живо и необычно. У меня есть томик ее стихов в корзинке, которая осталась в повозке. Когда я принесу корзинку, я прочитаю вам кое-какие мои любимые стихи.

– С нетерпением буду ждать этого момента.

Не отдавая себе отчета в том, что делает, он запустил пальцы в ее волосы. Сегодня после обеда дождь на некоторое время прекратился, и они воспользовались затишьем, чтобы выбраться на свежий воздух. Завязки ее капюшона зацепились за узел, в который были собраны ее волосы, так что они рассыпались по плечам, когда по возвращении с прогулки она снимала дождевик. Он подумал, что она не стала подбирать волосы, потому что подходила пора ложиться спать. Какой бы ни была причина, сейчас они стекали роскошной массой с ее плеч, и он не мог их не коснуться. Он поднес одну прядку к лицу – она пахла весенним дождем и ландышем. Она взглянула на него с застенчивой улыбкой.

– Ваши волосы как шелк, – сказал Бартоломью своим наполовину ворчливым, наполовину ласкающим тоном. – Густые, мягкие, настоящий шелк.

Ресницы, такие же густые, как волосы, прикрыли ее голубые глаза, но она не двигалась и не возражала.

– Они напоминают мне волосы моей матери, – продолжал он. – Обычно в последние годы ее жизни я расчесывал их, когда она сама уже не могла этого делать. Мне кажется, ей это нравилось.

Ресницы приподнялись, и его обожгло двумя лучами пронзительно-голубого света.

– Она долго болела? – спросила Эри.

– Много лет. Апоплексический удар. Сначала пострадала, в основном, ее память. Иногда наступал временный паралич. В конце она больше не узнавала меня, она вообще не узнавала никого.

– И вы заботились о ней?

– К тому времени только я и остался. Не считая папы, – он рассыпал волосы Эри у себя на коленях, они укрыли его колени, как шалью, а он снова и снова запускал в них пальцы.

– Когда я расчесывал ей волосы, она успокаивалась. Они были таким же длинными, как ваши, только темнее, с белой прядью, которая шла от виска до самых кончиков. Она всегда просила меня заплести ей косу на ночь. Мне нравилось это, – чтобы поднять настроение себе и ей, он наклонился вперед и одарил Эри дразнящей улыбкой:

– Не хотите ли вы, чтобы я заплел вам косу?

Она наклонила голову застенчивым движением, отчасти кокетливым, но при этом преисполненным очарования:

– Разве я выгляжу неспособной самостоятельно позаботиться о своих волосах?

– Да, – сказал он с усмешкой. – Вы похожи на лесную нимфу, беспомощную и обреченную, нимфу, которой нужен хранитель.

Ее волосы чувственно заскользили по его коленям, когда она отняла их. Ее взгляд было трудно прочесть из-за полуопущенных ресниц, на губах блуждала плутовская улыбка, выдававшая ее игривую натуру:

– Но вы – хранитель маяка, а не хранитель нимфы.

– Откуда вы знаете? – Бартоломью схватил ее за кончики волос и легонько потянул их к себе. – Возвращайтесь сюда, и я покажу, каким хорошим хранителем я могу быть для вас.

Ее смех окатил его свежестью и мягкостью орегонского дождя, мелодичного, как трели белоголового воробья.

– Нет, – сказала она. – Я не уверена, что доверяю вам.

– Вы боитесь, что я могу вас пощекотать или что-нибудь в этом роде?

– О нет. Я бы не позволила вам щекотать меня.

– И как же вы собираетесь остановить меня?

Он кинулся на нее, и оба упали на толстую волчью шкуру, лежащую на полу, перекатываясь и хихикая, когда он щекотал ее. Она шлепала по большим рукам, которые, казалось, одновременно гуляют по ее спине, талии, добираются до подмышек.

– Это нечестно, – выдохнула она. – Прекратите!

– Э нет, вы моя нимфа и должны подчиняться моей воле.

– Никогда!

Она снова перекатилась, чтобы увернуться от пальцев, щекотавших ее под мышками, и неожиданно в руке Бартоломью оказалась ее мягкая, круглая грудь.

Эри замерла, окаменев.

У Бартоломью перехватило дыхание. Его улыбка исчезла.

Эри молча смотрела на него, широко раскрыв глаза от неожиданности, ее губы были влажными и полуоткрытыми – на расстоянии нескольких жалких дюймов! Ниточка пульса у нее под ключицей билась в сумасшедшем ритме взмахов крыльев колибри, и он понял с внезапной и необъяснимой ясностью, что она так же жаждет поцелуя, как и он. Исполненный дикого возбуждения, напряженно осознавая, что вот-вот потеряет контроль над собой, он приблизил свои губы к ее губам.