Наветренная дорога

Как только мы договорились, чем меня покормить, она вышла во двор и сняла с ветви сапотового дерева закрытую корзину с черепашьим мясом и желтыми зароды­шами яиц. Затем подошла к стене дома, где на гвозде висел нижний щиток зеленой черепахи, то есть та самая часть, которая составляет, так сказать, основу черепа­шьего супа. Не снимая черепаху с гвоздя, отрезала несколько студенистых полос, находящихся между грудными костями. Вернувшись на кухню, Сибелла положила по­лосы вариться в один чугунный горшок, а несколько желто–мраморных яиц в другой. Нарезав около фунта мяса кубиками и кусочками, она перемешала их с небольшим количеством зеленого жира — его соскабливают с верхнего панциря черепахи — того самого жира, из‑за которого черепаха получила наименование «зеленой». Затем взяла большое беловатое растение, которое назвала луком, но я думаю, что это был лук–порей. Нарезав белую и зеленую часть растения, перемешав его с черепашьим мясом, за неимением pimienta brava[46] посыпала ямайским перцем и опустила в горячее кокосовое масло. Покуда все это брызгало и трещало на огне, она сняла кожуру с лишенных скорлупы яиц, слила воду из горшка, в котором варились студенистые полосы черепашьего мяса, добавила в горшок яйца, немного масла и парочку раскрошенных зубчиков чесноку. К этому времени мясо начало поджариваться и румяниться. Удалив лишний жир, она переложила мясо в горшок с яйцами и студенистыми полосами, добавила чашку воды, немного соли и накрыла крышкой. Затем ушла за кукурузными лепешками.

Долгое время я сидел за столом и писал заметки, пытаясь не обращать внимания на удивительный аромат черепашьего жаркого. Гигантская свинья под домом наме­ревалась заснуть и время от времени то хрюкала, то жалобно хныкала, то вставала почесаться о подпорки. Я вышел во двор посмотреть еще раз на свинью, подлез к ней вплотную и убедился в том, что это была самая рослая свинья, какую я когда‑либо видел, но не самая толстая.

Затем еще раз смешал ром с тамариндом и, захватив с собой напиток, отправился на берег.

Вечерело. Поднявшийся ветер зашелестел листвой кокосовых пальм. Там, где‑то далеко–далеко, в мутной мгле севера, была Флорида.

Юная парочка индейцев москито любезничала, спрятавшись за бревно. Никогда нельзя увидеть в общественном месте гондурасскую парочку, держащую друг друга за руки (разве что среди наиболее аристократических слоев населения). Конечно, берег в Тортугеро не общественное место, но и здесь соблюдается этот обычай.

Парочка за бревном посмотрела на меня разок из любопытства и больше не об­ращала никакого внимания. Выпив тамариндовый напиток, я пошел обратно к Сибел­ле; она уже вернулась, а весь дом изумительно благоухал.

Я стал сворачивать в трубку свежие кукурузные лепешки, макать их в раковину, на­полненную солью, и откусывать. Сибелла осуждающе смотрела на меня. Лепешки из кукурузы здесь не в почете, и мало кто из прибрежных жителей их любит, а если тайком и едят, то все равно на кукурузную лепешку смотрят презрительно — их счи­тают здесь плохой пищей.

― Я люблю хороший, белый хлеб, — сказала Сибелла. — Или пшеничную лепеш­ку.

Ужин был готов, и я набросился на него так, что хозяйка вытаращила глаза: это была моя первая еда за долгий день. Черепаха и рыба оказались настолько хороши, что трудно было предпочесть одно другому, и только под конец черепаха получила преимущество, и я ее съел раньше, чем мой голод пошел на убыль.

Я сидел и с грустью размышлял об остатках, которые не был в состоянии съесть. Вдруг тишину прорезал отчаянный вопль свиньи, находившейся под полом. Она ле­жала прямо под моими ногами, а голос у нее был могучий, видимо, ей угрожало что‑то серьезное. Когда душераздирающий вопль сменился рядом мелких взвизгива­ний, Сибелла выбежала и стала смотреть под дом. Было слишком темно, чтобы раз­глядеть что‑либо, и она поспешно вернулась, схватила из ящика связку пальмовых листьев, зажгла их в печке и снова метнулась на двор. Я пошел вслед и увидел, что она, стоя на четвереньках, всматривается в мрак, царящий под домом. Задыхаясь от волнения, она проговорила:

― Господи Боже мой! Дайте, пожалуйста, еще связку листьев.

― Кто там? — спросил я.

― Черепаха… Огромная бисса… Она загнала старую свинью в угол…

Я взял на кухне еще факел и полез под дом. Происходило именно то, о чем гово­рила Сибелла. Огромная бисса, самая большая из всех, которых я встречал, лежала, простодушно размышляя и моргая глазами. И ведь надо же, чтобы такое происше­ствие случилось как раз под тем местом, где сидел человек, изучающий морских че­репах и приехавший за тысячи миль, чтобы посмотреть на них.

Черепаха по–прежнему не давала свинье уйти, и та, припав к земле, возмущенно охала в дальнем углу устроенной под полом загородки. Несомненно, черепаха и не предполагала, что кому‑либо мешает. Если у нее и были какие‑то размышления, то они относились к погрешностям устройства нейрогормональной системы, к потреб­ности устроить гнездо и к инстинктивным ощущениям опасностей жизни.

― И часто так бывает? — спросил я.