Нави Волырк

«Прими, мой добрый меценат,
Дар благодарности моей и уваженья.
Хоть в наш блестящий век, я слышал, говорят,
Что благодарность есть лишь чувство униженья;
Хоть, может быть, иным я странен покажусь,
Но благодарным быть никак я не стыжусь.
И в простоте сердечной
Готов всегда и всем сказать, что на меня
Щедрот монарших луч склоня,
Ленивой музы и беспечной
Моей ты крылья подвязал.
И может без тебя мой слабый дар завял
Безвестен, без плода, без цвета
И я бы умер весь для света.
Но ныне, если смерть свою переживу,
Кого, коль не тебя, виной в том назову.
При мысли сей мое живее сердце бьется.
Прими ж мой скромный дар теперь
И верь,
Что благодарностью, не лестью он дается.

И. Крылов

Апреля 18 дня 1826 года».

Стихотворение это Иван Андреевич Крылов, вероятно, не без настояния самого «доброго мецената», не оставил безвестным, а довел до всеобщего сведения, напечатав в альманахе Дельвига «Северные цветы» за 1828 год.

Таким образом, роль Оленина как «друга-мецената» была, казалось бы, подтверждена самим Крыловым в печати.

Однако ни сам Оленин, ни официальные биографы Крылова, проливавшие, не жалея, слезы умиления по поводу «сердечной признательности» великого баснописца к своему «благодетелю», не заметили весьма тонкой иронии в этом, на первый взгляд, столь почтительном «мадригале».

Роль Оленина-мецената в стихотворении сводится к тому, что он, «щедрот монарших луч склоня» в сторону баснописца, тем самым, как говорит Крылов:

Ленивой музы и беспечной
Моей ты крылья подвязал.

В переводе с обычного эзоповского языка баснописца это можно понимать так, что «меценат» просто-напросто лишил свободы «беспечную музу», опекаемого им сатирика. Слово «подвязал» может иметь двоякое значение.

Двойственная роль А. Н. Оленина, который, под видом самой искренней дружбы к Крылову, по заданию правительства проводил негласную, «направляющую» форму политического над ним наблюдения и неофициальной цензуры, была давно ясна самому Ивану Андреевичу. Эта «дружеская», под видом «добрых советов», цензура уже не раз показывала свои коготки, куда более острые, чем у цензуры официальной.

В басне своей «Соловьи» Крылов недвусмысленно говорил о собственной участи:

«А мой бедняжка соловей.
Чем пел приятней и нежней,
Тем стерегли его плотней».

Дочь Оленина, Варвара Алексеевна, объясняя позже библиографу В. Ф. Кеневичу скрытый смысл некоторых крыловских басен, против басни «Соловьи» сделала собственноручное примечание, гласящее, что басня эта написана «Для батюшки — А. Н. Оленина». Варвара Алексеевна точно знала, что под «соловьем» Крылов подразумевал себя, и под «стерегущим его» — Алексея Николаевича Оленина[39].

Крылов понимал, что без Оленина ему будет еще труднее. И он делал из своего «мецената» ширму не только для сатиры.

Когда разразились события 14 декабря 1825 года, Крылов, отнюдь не полностью разделявший взгляды восставших, посчитал своим долгом быть на Сенатской площади.

Сами декабристы, завидев массивную фигуру баснописца, закричали ему из каре, чтобы он немедленно уходил. Восставшие всячески оберегали от риска крупных писателей, в том числе и Крылова. Крылов понял, что он на площади бесполезен, и мудро, не заходя домой, прямо пошел к Олениным, где и рассказал о своем похождении, которое было вызвано якобы простым любопытством. «Я думал, что пожар», — говорил баснописец, надеясь, что всем известная анекдотическая его страсть смотреть пожары спасает его от ответственности.

Варвара Алексеевна Оленина в этот день записала в своем дневнике:

«Крылов 14 декабря пошел на площадь к самим бунтовщикам так, что ему голоса из каре кричали: Иван Андреевич, уходите, пожалуйста, скорей!»

На вопрос Олениной Крылову: «Зачем он туда пошел?» — баснописец ей ответил более откровенно: «Хотел взглянуть на участников восстания»…[40]

Несмотря на всю маскировку, Крылов все-таки не избежал неприятностей. Его вызывали на беседу-допрос к самому Николаю I. Последний, однако, решил, что трогать пользующегося всенародной любовью баснописца не стоит.

Дело о «походе» Крылова замяли.