Навязчивость зрения

Я не знал, хотелось ли мне такой обнаженности. Незадолго до этого я поразмыслил о том, что собой представляю и то, что я увидел, меня не удовлетворило. Осознание того, что каждый из них знал обо мне больше, чем я сам — потому что мое тело честно высказало то, чего не хотел раскрывать напуганный разум — действовало разрушающе. Я голым стоял в луче прожектора на сцене Карнеги-холла и все мои кошмары, связанные с собственной наготой, начинали преследовать меня. Того, что они любили меня таким, какой я есть, внезапно оказывалось мало. Мне хотелось сжаться в комок в темной каморке вместе со сросшимся со мной «я» и позволить ему истязать меня.

Наверное, я прошел через этот страх. Пинк, несомненно, старалась помочь мне. Она говорила мне, что эта боль пройдет, и я быстро привыкну к такой жизни, когда о моих самых скрытых чувствах повествуют огненные буквы на моем лбу. Она сказала, что и Касание не так трудно, как это казалось с первого взгляда. После того, как я выучил стенографию и язык тела, из них естественно возникнет Касание. Это произойдет непременно, и без особых усилий с моей стороны.

Я почти поверил ей. Но она выдала себя. Нет, нет, нет. Дело было не в этом, а в том, что *** она воспринимала так, что я счел, что если поднимусь на эту ступень, это приведет лишь к тому, что основательно расшибу голову о следующую.

К этому времени я нашел определение чуть получше. Не такое, что смог бы легко выразить это по-английски, да и попытка эта лишь показала бы, насколько это понятие зыбко.

— Это способ касаться, не касаясь, — говорила Пинк; ее тело изо всех сил пыталось передать мне свое, несовершенное представление о Касании, а моя неграмотность препятствовала этому. Ее тело опровергало ее же стенографическое определение, и в то же время признавалось мне, что она и сама плохо представляет себе его смысл.

— Это дар, который позволяет человеку выбраться из вечной тьмы и безмолвия. — И снова ее тело отрицало эти слова. В отчаянии она стала стучать по полу.

— Это значит, что человек находится во тьме и безмолвии, и касается других. Все, в чем я уверена — это то, что зрение и слух препятствуют этому качеству или ослабляют его. Я могу лишь чуть-чуть осознать это состояние — в той степени, в какой могу игнорировать зрение и слух, но препятствует ориентация сознания на зрительные образы. Эта дверь закрыта для меня, да и для всех детей.

Ее глагол «касаться» в начале этих слов был комплексом на языке Касания; источником его были ее представления обо мне и мои рассказы о собственных переживаниях. Он вызывал в памяти и включал в себя запах и ощущение раздавленных грибов под амбаром, и Высокую-с-зелеными-глазами, научившую меня, как постичь сущность предмета. Он включал и ассоциации с нашим диалогом на языке тела, когда я проникал в ее темное и влажное лоно, и ее рассказ о том, что при этом испытывала она. Все это было в одном слове.

Я долгое время сумрачно размышлял над этим. Каков был смысл с трудом пробиваться через обнаженность Касания, лишь для того, чтобы достичь уровня той отрывочной слепоты, на котором счастливо пребывала Пинк?

Что же продолжало выталкивать меня из того места, где я испытывал самое большое счастье в жизни?

Одна из причин — несколько запоздавшая мысль, которую кратко можно выразить так: «Какого черта я здесь делаю?» Вопрос, который должен был бы послужить ответом на этот, был таков: «А какого черта я буду делать, если уйду?»

Я был единственным гостем, единственным в течение семи лет, который задержался больше, чем на несколько дней. Я размышлял и над этим. Мое мнению о себе не хватало убежденности и основательности для того, чтобы приписать причину этого недостаткам других гостей, а не моим собственным. Очевидно, я слишком легко удовлетворялся и благодушествовал, для того, чтобы заметить недостатки, видные другим.

Это необязательно должны были быть недостатки в обитателях Келлера, или в их системе. Нет, я слишком любил и уважал их, чтобы думать таким образом. Определенно, их образ жизни был наиболее близок к тому, разумному и здравому, который следует вести людям в нашем несовершенном мире, чтобы обойтись минимумом политики и избегнуть войн. В конце концов, политика и война — это два допотопных и единственных способа, которые люди придумали, чтобы проявить свою социальную сущность. Да, я считаю войну вариантом совместного существования — навязыванием своей воли другому настолько недвусмысленно, что противнику остается либо уступить вам, либо погибнуть, либо вышибить мозги вам. И если она что-нибудь и решает, то я предпочту обойтись без решений. Политика немногим лучше. Ее единственное преимущество в том, что временами вместо драки удается обойтись разговорами.