Наводнение (сборник)

— Почему же никому не сообщили об этом? — тоже шепотом спросил Корнилов, понимая, что в первую очередь надо расспросить старика о том дне, а не удивляться его мнимой болезни. Надо было поскорее узнать главное — видел старик преступника или нет?

— А меня не спрашивали, — он хихикнул и, приложив длинную, узловатую ладонь к лицу, побарабанил пальцами по щеке. Пальцы у него были такие же тонкие и длинные, как у внука. — А вы вот пришли ко мне... — Он оглянулся на дверь. — Вас как зовут?

— Игорь Васильевич.

— Ну, так что же вы хотите знать?

Корнилов быстро развернул альбом с фотографиями и стал листать перед стариком те снимки, на которых были люди.

— Отодвиньте, отодвиньте. У меня дальнозоркость... — Он смотрел очень внимательно, прямо впивался в фотографии.

— Может быть, опознаете кого-нибудь из участников... — стал объяснять Корнилов, но старик нетерпеливо махнул рукой.

Снимок у Дома книги был четвертым или пятым, и Корнилов сам напрягся, когда Григорий Иванович, чуть прищурившись, задержал на нем взгляд. Через мгновение он ткнул пальцем в задумчивого паренька. В того самого...

Корнилов облегченно вздохнул.

— Он, он! — возбужденно шептал старик. — Но вы мастера! Мастера! Вот где разыскали...

В соседней комнате раздались голоса, и старик отодвинулся от Корнилова, снова склонился над бумагой. Руки у него дрожали сильнее.

Вошел внук. Игорь Васильевич заметил, что он с любопытством посмотрел на альбом.

— Что-нибудь удалось? — спросил он. — Я на секунду. Пора принимать лекарство.

Игнатий Борисович взял на столе скляночку с крошечными белыми горошинами и высыпал несколько штук на ладонь. Пересчитал их. Налил в стакан воды из графина. Пока он давал старику лекарство, Корнилов рассматривал комнату. Синие гладкие обои, выцветшие у окна, были все в темных жирных пятнах. В глубине комнаты стоял облезлый кожаный диван, застеленный шерстяным одеялом. Над диваном висела старинная гравюра в узкой рамке из красного дерева. На гравюре была изображена Петропавловская крепость и парусники на вспучившейся от волн Неве. Рядом с диваном стояли огромные, в рост человека, напольные часы.

— Вы хорошо запомнили этого человека? — спросил Корнилов после того, как внук ушел.

— Еще бы! — глаза у старика сузились, стали злыми-злыми. — Он бежал-то прямо на меня... С чемоданом. В нашу подворотню бежал.

Из этого двора имелся еще один выход на набережную Адмирала Макарова. По набережной дом значился под номером двенадцать.

— Вы мне расскажите, Григорий Иванович, поподробнее все, что видели...

Старик вдруг насупился и недовольно закрутил головой, словно соображал, стоит ли продолжать этот разговор, с непривычки, наверное, утомивший его. Наконец он раздраженно сказал Корнилову, показав на маленький столик:

— Сигару дай-ка мне, не чинись...

Корнилов покорно достал ему из коробки толстую кубинскую сигару, и старик, раскурив ее, несколько минут молча смотрел в окно пустыми глазами. Потом, будто собравшись с мыслями, стал говорить. Корнилов видел, что говорить старику становится все труднее и труднее. Он часто останавливался, нещадно дымил сигарой, сыпал пепел себе на брюки. Ничего нового из его рассказа Игорь Васильевич не почерпнул. Все это уже знали в уголовном розыске со слов Кости Горюнова. Но как много значило это подтверждение для Корнилова!

— Отвык разговоры говорить, — угрюмо сказал Григорий Иванович, дрожащей рукой выводя свою подпись под протоколом. Буквы получились у него крупные и волнистые. — Я после болезни два года мычал. Весь день один, один... Сижу перед зеркалом и мычу. Мычу и плачу. Мычу и плачу. А потом вдруг «ма-ма» промычал... Так потихоньку и научился. А зачем? — он обреченно махнул рукой. — Разговаривать не с кем! — Старик внимательно посмотрел на Корнилова. — Молчите? Даже не спрашиваете почему?

— Наверное, на этот вопрос непросто ответить.

— Умный чекист, — без тени улыбки, серьезно сказал старик. — Я бы хотел с тобой про внука перемолвиться. — Он опять кивнул головой на дверь.

«Ну вот, теперь начнет жаловаться, — с неудовольствием подумал Игорь Васильевич. — Мне сейчас только этого и недоставало». В нем росло непонятное, совершенно непроизвольное раздражение, неприязнь к старику. То ли за его грубоватую манеру говорить, то ли за обсыпанный сигарным пеплом неопрятный френч, то ли еще за что-то, чего Корнилов понять не мог, и от этого раздражался еще больше. Ему приходилось все время сдерживаться, чтобы не показать своего чувства. Старик этого совсем не заслужил.

— Я опасаюсь за внука...

— Что-нибудь случилось?

— Может быть, и случилось, — старик смерил Корнилова хмурым, исподлобья, взглядом, словно хотел решить окончательно, говорить с ним откровенно или не говорить.

— В тот день, когда девчонку ограбили, Игнашка прибежал домой не в себе. И в неурочное время... Ему еще целый час в своем техникуме торчать было положено.

Старик опять пристально посмотрел на подполковника. Корнилов слушал внимательно, не показывая даже виду, что торопится.