Навои

Как не тянуться мне к вину, когда на сердце гнет
И ополчился на меня рой бедствий и забот.
Взгляни на мир. Как разгадать все тайны естества
Чем больше смотришь, тем сильней растерянность растет
И в сущность солнца, и луча, и атома в луче
Частично, может быть, мой ум дорогу обретет;
Но как постичь приход мой в мир и как уход постичь?
Чему поверить, где узнать, что нас за гробом ждет.
Проник в науки я, но в них ответа не нашел, —
Поддержка веры не сняла с моей души тягот.
Ища разгадки бытия, сомненьем заболев,
Я тщетно с множеством людей дружил из года в год
Табиб меня не излечил, и не помог мне шейх,
Учил меня наставник-пир, но не помог и тот.
Все повеления его я свято исполнял,
Но как мой недуг жег меня, так и поныне жжет.
Терпенье истощил мое мой непосильный груз,
И нет дороги мне назад, и нет пути вперед.
В питейный дом поплелся я, смущен и одинок.
Вина прошу я, а в руках разбитый черепок.

Эти мысли, рожденные вдохновением, больше всего подходили к теперешнему настроению поэта. В отношении истин, перед которыми преклонялись сотни лет, такой взгляд казался наиболее разумным: хотя сомнение — отец философии и проводник к истине, мысль не может избрать его постоянным жилищем, — говорил себе Навои.

Услышав голос Шейха Бахлула, который просил разрешения войти, поэт поднял низко опущенную голову. Доверенный его слуга положил перед ним несколько сложенных по-разному листков бумаги и вышел. Навои подвинул к себе свечу и принялся просматривать бумаги. Кроме просьбы о помощи двух студентов, прибывших из Бухары и Самарканда, и письма обремененной годами вдовы-одного поэта, описывавшей свое тяжелое положение, то были жалобы дехкан и ремесленников на сборщиков налогов, на старост кишлаков и правителей туманов.

В одном на писем знакомый Навои мастер-строитель просил защиты от царевича Абу-аль-Мухсина-мирзы, который пытался обесчестить его семью. Навоя еще раз перечитал его жалобу и с отвращением покачал головой.

«Боже мой, только бы этому зверю в человеческом облике не досталась власть!»—подумал он и отложил письмо в особую папку.

Он принялся раздумывать, как л чем удовлетворить эти жалобы, и успокоился лишь после того, как мысленно разрешил все эти вопросы.

Совершив вечернюю молитву, Навои принялся за работу. Вдруг во дворе послышался шум. Через мгновенье в комнату вошел Дервиш Али в дорожной одежде. Братья радостно поздоровались. Дервиш Али рассказал, что балхские власти, по приказу из Герата, неожиданно освободили его.

— Лишь бы только все это кончилось благополучно, — продолжал он. — Я не знаю, искренняя ли его милость или в цветы положен яд.

Навои поднял брови, как бы говори: «Не знаю». Дервиш Али интересовался подробностями событий, о которых он кое-что слышал в Балхе. Навои рассказал ему, чем окончилось торжество Маджд-ад-дина. В его голосе слышался то гнев, то ирония, то мудрое сожаление о человеческих слабостях. Дервиш Али обрадовался.

— Разоблачение мерзостей, которые творил Маджд-ад-дин, без сомнения, — большое дело, — говорил Навои. — Но корни их еще не вырваны. Ставленники Маджд-ад-дина свили себе гнезда во всех присутственных местах. Правда, они теперь всячески поносят бывшего везира, но их ненасытные утробы все еще продолжают поглощать плоды трудов народа. А новый везир использует их как орудие для ограбления людей.

— Низам-аль-Мульк? — удивленно раскрыл глаза Дервиш Али.

Навои засмеялся:

— Вы очень наивный человек! Судите обо всем только по внешности. Существуют злодеи, прикрывающиеся облачением ангелов; есть шейхи, которые продают народу пьяный бред под видом чудес; есть невежды с охапкой книг под мышкой, которые называют себя учеными. Во главе нашего государства нет благородных людей с чистой совестью, которые бы думали только о пользе народа. Поэтому-то зелень жизни с каждым днем увядает.

— А разве государь оставил без внимания ваши соображения о необходимых нововведениях?

— В нашей стране, — гневно ответил Навои, — тех кто говорит о нововведениях, считают мятежниками, и награда для них — виселица.