Навруз

Как только мы в нее вошли, дверь тотчас закрылась. Нас окружили плотным кольцом ученики Миртажанга.

— Говорите! — потребовал халфа. — Объясните, чем ваша проклятая богом школа лучше нашей, угодной всевышнему?

Мы молчали. Не для ответа был задан вопрос. Любое наше слово вызвало бы брань воспитанников Миртажанга. Халфа хотел подогреть своих дружков для драки.

— Говорите, отверженные богом! — прошипел халфа. — Или онемели?

— Ха, ха! — нервным смехом залился сын ишана. — Они со страху проглотили языки. А может, оглохли? Так с вашего разрешения, халфа, я прочищу нм уши.

Кулак шпанского сына поднялся над головой Сафара.

— Погоди! — остановил его халфа. — Они, войдя в священное место не совершили омовения. Пусть совершат.

Семеро решили помучить нас, поиздеваться перед тем, как начать казнь. А то, что они намеревались казнить нас своими кулаками, не вызывало сомнения. Глаза их горели фанатической ненавистью.

— Зачем требовать от них омовения? — возразил сын шпана. — Они безбожники, кяфиры. Нам нужны их слова. Ну, несчастные!

Конечно, мы молчали. Мы готовились принять ту самую казнь, которую придумали нам воспитанники Миртажанга. И но просто принять. Наши кулаки были сжаты, зубы стиснуты. Маленький Сафар — да, он был маленьким по сравнению с халфой и шпанским сыном — стоял, смело подняв голову и выпятив грудь.

— Наверное, у них во рту просо! — взвизгнул сын ишана. — А ну, открой рот!

Это он обратился ко мне. Я еще крепче сжал зубы.

Сын ишана размахнулся и ударил кулаком мне в живот.

— Открой, что у тебя там?

Он пожалел, что потребовал этого. Я открыл рот и плюнул ублюдку в лицо. Плюнул с такой злобой, на какую только был способен.

— Узнал, что у меня во рту?

Ишанский сын остолбенел. Какое-то мгновение он смотрел ошалело в пустоту, потом с ревом бросился на меня и стал колотить.

Пустили в ход кулаки и остальные. Начался бой, к которому так долго готовились воспитанники Миртажанга. Не казнь, а бой.

Мы сопротивлялись. Я не знал прежде, что в моих руках есть сила. А она была, и немалая. От моего удара пухлый ишанский сын отлетел к стене. Заскулил какой-то послушник, попытавшийся подобраться ко мне сбоку.

Попробовав моего кулака, сын ишана повернулся к Сафару. Его-то он намеревался сокрушить: ростом Сафар едва доходил ему до плеча. Но не тут-то было. Маленький Сафар пошел в наступление. Увертываясь ловко от чужих кулаков, он молниеносно опускал свои на чьи-то спины. Особенно точны были удары, направленные на шпанского сына. Сафар пустил в ход и голову и вышиб этому ублюдку зуб. Тот взвыл.

Началась свалка. Мы не заметили, как выкатились из кельи во двор. Здесь сражение коснулось и Миртажанга. Он, видимо, стоял за дверью и слушал, как воюют его подопечные. В руках он держал кувшин с водой. Для чего, неизвестно. Мы сбили Миртажанга с ног, и он повалился наземь вместе со своим кувшином. Облитый водой, он стал ругаться и стонать. Ишанский сын и халфа бросились поднимать своего наставника, остальные в испуге разбежались кто куда.

Мы оказались без противников.

Постояв минуту в нерешительности, я и Сафар сочли самым разумным покинуть место сражения. Бой, видимо, окончен.

Боли мы не чувствовали, синяков не замечали — все обнаружилось потом. Можно было уходить.

На улице, когда захлопнулась калитка медресе, мы услышали стоны и проклятия Миртажанга. Он был побежден.

Побежден враг новой школы.

Так по молодости и наивности мы считали.

Время белых листов

Снова пришел Навруз. Семнадцатый в моей жизни. Он почти совпал с моим совершеннолетием. В день весеннего равноденствия пошел мне семнадцатый год. Можно было считать годы, как принято, по дням рождения, но мне хотелось отмечать время свое Наврузами — началом весны и началом всего нового, что несет она с собой.

Та весна была ранней и бурной. Едва минули зимние холода, как все вокруг зазеленело, зацвело: маки усыпали крыши, степь покрылась тюльпанами. Глянешь с балаханы, и сердце замирает от восторга — зеленое с красными гребнями волн море. Такое бывает только у нас. Говорю, у нас, потому что другого не видел — не открыл еще передо мной мир свои дороги и просторы. Только собирался открыть. И я это угадывал и радовался встрече с неведомым.

Аисты прилетели почти на снег, торопились, видно. Прилетели стаей. Так показалось мне. Уж очень много белых птиц в ту весну опустилось в Джизаке. Гнезд старых не хватало, и они вили новые на вершинах деревьев, на куполах мечетей. Куда ни посмотришь, везде мохнатые, как шапки степняков, гнезда, и на них — одноногие аисты.

О белых птицах я заговорил потому, что та весна была щедра на радости. Может, и не аисты несли ее. Может, эти длинноклювые и долговязые вовсе не думали о нас, мальчишках, но мы то думали о них, с их прилетом связывали появление всяческих удач — не случайно же зовут их птицами счастья.